Роман с Луной - Марина Львовна Москвина
– Тишина-то какая, – произнес Василий, закуривая сигарету «Пегас».
– Интересно, что там происходит? Получилось ли у него сказать то самое главное своей Гале? – забеспокоился Андреич.
Кеша молчал. Хотя муж мой давно спит и видит – отторгнуть обыденные привязанности, в данном случае он был абсолютно уверен, что посреди хаоса мыслей, импульсов и чувств, пусть на мгновение, но воцарились гармония и порядок.
Колыхнулась тюлевая занавеска, показалась тонкая рука, открыла окно. В окне стояла та, ради которой их новый друг пожертвовал бы и родиной, и добрым именем, а рядом он сам – воплощение бесстрашной, чувствительной души. Снизу невозможно рассмотреть лица, лишь очертания супругов, но и на очертаниях лежал отпечаток гордости, честности, благороднейших помышлений.
– Это Арсений и его Галя, – сказал Андреич, затуманивая взор.
Женщина и мужчина постояли в отдалении друг от друга, потом мужчина положил руку женщине на плечо, и они замерли, глядя на Луну, в мирном ореоле семейной жизни.
– Вот и чудесно, – сказал Кеша.
Вскоре окно закрылось, тюлевая занавеска легла на стекло, балкон опустел. Подождав пять минут, Андреич отключил генератор. Василий опустил луну. Кеша принял. Они погрузили ее на кран и поехали домой.
Кеша возвращался после долгой отлучки и не знал, что, пока он торговал поэзией, выезжая из-за острова на стрежень, привлекая посетителей в ресторан «Хрустальный звон», у Серафима на темечке выросла большая родинка или, как ее называла Рита, «блямба».
Конечно, она и до этого была, наш Фима вообще весь в веснушках и родинках – и тело наделено тайной звездных количеств, как сказал бы о Фиме поэт. Но за последние две недели она приобрела немалые размеры – разрослась вширь и ввысь. Еще немного, и она могла бы превратиться в бутон какого-то неведомого цветка.
Фима отправился в поликлинику, откуда принес направление в хирургическое отделение онкологической больницы. Вроде ничего страшного, сказали ему, но как бы чего не вышло!
– Надо ее отрезать. Чик! – и готово, – повторил слова хирурга Фима.
– Резать так резать, – согласилась Маргарита.
На сей раз Фиме особенно не хотелось ложиться в больницу. Во-первых, на Риту с Фимой надвигалась их собственная свадьба – но не простая, а золотая. И мы, конечно, думали да гадали, как бы так ухитриться отпраздновать это событие – чтобы и с помпой, и без лишних трат.
– Насчет пятидесятилетия нашей совместной жизни с Фимой вы можете не волноваться, – успокаивала нас Маргарита, – мы позовем всех, кто был на нашей свадьбе…
– ???
– …свидетелями!
А во-вторых, прямо в разгар подготовки к золотой свадьбе в нашу Риту влюбился один очень древний писатель Жора Некипелов.
– У него странная судьба, – рассказывала Рита звенящим голосом. – Он сочинил необыкновенно знаменитую повесть «Женская честь». А потом его мама не отпускала от себя. Теперь ее нет, а Жора полон нерастраченной нежности, и ему не на кого ее излить. Он даже готов жениться! Правда, я думала, он влюблен в Марианну, а та решила, что в меня. Но я сказала, что не могу, ведь я уже замужем.
– Почему? – подал голос Фима, намазывая кусочек хлеба икрой минтая. – Пускай придет, мы на него посмотрим.
– Нет-нет-нет, – замахала руками Рита. – Я не потерплю никаких посторонних мужчин. Я тебя-то терплю едва-едва.
В конце концов Серафим сказал, что если он и ляжет в больницу, так только с Маргаритой.
В онкологической больнице Фиму приняли нехотя, с какой-то прохладцей, словно он был незваный гость. Прежде всего в приемном покое сестра сказала сурово, что пижаму, утку, тарелку и ложку у них не дают, а полотенец нет и никогда не было.
Потом она спросила:
– Сколько вам лет?
Фима ответил:
– Семьдесят пять.
Не стал говорить, что ему уже семьдесят девять, боясь услышать:
– У-у!.. И вы еще лечитесь? Дай бог всем дожить до вашего возраста!..
После измерения давления Фиму направили в отделение «голова-шея», в палату, где стояли семь кроватей, а на них в разных позах возлежали прооперированные и ожидающие операции.
Фиму раздели догола, положили на металлическую каталку времен доктора Боткина, накрыли простыней и повезли в операционный блок. Коридоры в больнице были такие длинные, что казалось, Фиму везут из Москвы в другой город, где как раз и живут самые лучшие в мире специалисты по «голове-шее».
Фима смотрел на потолок и считал лампы. На сто тридцать шестой лампе каталку остановили: из белых крашеных дверей с матовыми стеклами в ослепительно белом халате вышел хирург – на лице марлевая повязка. Черные глаза хирурга посмотрели на лежащего под простыней Фиму, и в них мелькнуло еле заметное разочарование. Но когда Серафима переложили с каталки на операционный стол, доктор в маске склонился над ним и произнес ему в самое ухо:
– Вы знаете, хотя больница государственная, не частная, но именно чтобы отрезать родинку с макушки – такую операцию у нас оплачивают.
Для Фимы это прозвучало как гром среди ясного неба.
– И какая стоимость? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Двадцать тысяч рублей.
А чтобы смягчить впечатление, добавил:
– Но вы не беспокойтесь, я вижу, вы человек пенсионного возраста – с вас мы возьмем со скидкой.
Глаза у хирурга бегали, поэтому Фима, как ему ни было грустно, сказал «Хорошо!», чтобы тот уже сфокусировался на родинке.
– Я его даже поблагодарил за такое гуманное отношение, – рассказывал потом Фима, который всегда отличался учтивостью и обходительностью. – И попросил, чтобы он не стеснялся в расходах, а полагался на то, что ему подсказывает клятва Гиппократа.
Серафим лежал на операционном столе под яркими лампами, укол начал действовать – свет ламп смешался с гулом операционной, мир поплыл, закружился…
– Фима, – услышал он Данин голос, – пора идти в школу.
Серафим открыл глаза и увидел отца – тот стоял над его кроватью на даче в Загорянке, одетый в ватную безрукавку и валенки. В руках Даня держал большую кружку какао, из кружки шел пар, лицо растворялось в этом пару, очертания плыли, нос, уши, улыбка таяли в облаке пара.
Из этого
