Голец Тонмэй - Андрей Васильевич Кривошапкин
* * *
– Сегодня я поеду к дальним лежбищам рогачей, – за утренним чаем проговорил Тонмэй.
– Будто поблизости нет другой живности… Поездил бы по ближним сопкам и верховьям речек, – откликнулась Эку, мать Нелтэк.
Тонмэй словно не слышит слов жены. Все его мысли заняты куревом. Так хочется ему хотя бы разок глубоко затянуться табачным дымом, пропустить его через ноздрю. Теперь курева нет, старый замшевый мешочек пуст, осталась одна курительная трубка. Что-то перестали в последнее время наведываться якутские купцы. У них всегда можно бывало выменять что-нибудь на табак. Вот и кончилось курево. Сородичи все до единого балуются куревом. При каждой встрече стараются из его мешочка трубкой дымить. А он, Тонмэй, никому не отказывает, порою сам первым протягивает табачный мешочек…
Тонмэй тяжко вздохнул.
– Что вздыхаешь, отец, приболел, что ли? – жена тревожно глянула на мужа. Она в душе всегда беспокоится за Тонмэя. Он же кормилец семьи, одна надежда на него. Если что случится с ним, то беды не миновать.
– Ближние сопки, да речки никуда не денутся. Успеем с Илкэни полазить по ним. А вот дальние надо проверить, пока погожие дни стоят, – как бы отвечая на первую реплику жены, говорит Тонмэй.
– Ама, куда собрался ехать? – из своего полога высунул голову заспанный Илкэни.
– К дальним лежанкам поеду.
– Может, меня возьмешь, ама? – оживился Илкэни и мигом вылез из полога.
– Ты, мужчина, останешься за меня. Нельзя же эне[57] и сестру одних оставлять. За оленями к тому же нужен присмотр. Лучше умойся и садись за стол. – Тонмэй смотрит на сына. Ему по душе его бодрость.
Илкэни не заставил себя ждать. Резво поднялся и вышел наружу. За тальниками справил нужду. Сбегал к речке и ладонью брызнул в лицо жгучей ключевой водой.
«Бррр… Какая холодина. Все, как говорит ама, погожие летние дни прошли. По этой журчащей речонке уже заметно, как меняется все вокруг», – думает юноша. Затем, как молодой олень, побежал к илуму. Поскорей, пока ама с эне не закончили утреннюю трапезу. Он любит чаевничать с родителями. Это благодать для души…
– Ну вот… Садись, сын, на свое место, – говорит отец.
Мать положила перед сыном похлебку. Илкэни деревянной ложкой стал есть.
– О, как вкусно-то! – не удержался Илкэни. – Эне, как ты умеешь вкусно готовить!
– Вчера вечером, когда ты уснул, сестра твоя Нелтэк мелко нарезала мясо, а я утром готовое только и сварила. Благодари сестру, – мать довольна не столько похвалой сына, а тем, как увлеченно он поедает похлебку. Это не суп, а похлебка. Ее варят на небольшой воде.
– Это Ирукарук нас кормит, – подал голос отец.
Илкэни вспомнил, как эне и сестра вывесили на солнце мякоть оленины на просушку. Глянул наверх. Внутри илуму вон тоже висят тонкие куски мяса, вычищенные со спины оленя. Их сушат и коптят над очагом. Из них готовится отменная еда – сорча – лакомство.
Илкэни теперь сам разбирается в хозяйственных делах.
Оленина сушится про запас. Охота на копытных животных не всегда удается. В таких случаях весьма кстати сушеное мясо. Оно спасает от голода, да и сородичам иногда перепадает.
– Иракурук теперь пасется на небесах и нам, как видите, помогает, – заговорил отец снова.
В тишине каждый подумал про небесного оленя Ирукарука.
Тихо поднялась Нелтэк и вышла из илуму.
– Илкэни, тут рядом на взгорке, вчера вечером оставил на ягельнике твоего учага – верхового оленя. Оседлай его и поезжай за оленями, покуда я буду готовиться, – Тонмэй это говорит, не глядя на сына. Знает, что сыну повторять не нужно.
Илкэни быстро юркнул за полог. Тонмэй глянул ему в след, улыбка слегка тронула его смуглое лицо.
Собственно, ему готовиться не к чему. Жене велел положить в кожаную котомку котелок, кружку, немного чаю и кусочек мяса. Напоследок добавил:
– Может, задержусь в горах. Котелок пригодится. Где-нибудь в укромном месте разведу небольшой огонь, вскипячу чаю.
Мать Нелтэк приготовила все так, как велел Тонмэй.
Вскоре Илкэни пригнал оленей.
Тонмэй поймал трех ездовых быков и одну яловую важенку. Она не телится уже несколько лет. Таких ламуты называют мангай, то есть «не телится». Тонмэй держит ее про запас, с намерением забить на мясо осенью при первом снеге. Положил седло на холку первого оленя, крепко перетянул поперечным ремнем. Это был крупный бык, на котором обычно ездит на охоту. Второго быка, пестрого, тоже оседлал. К седлу пристроил старый бердан в чехле из камусов сохатого. Его еще в молодости сам изготовил. Сперва сырые камусы высушил на солнце. Затем снял мездру. Это трудоемкая работа, но справился. Выделывал три дня. Только после этого тонким кожаным ремнем вышил с помощью самодельного шила. С тех пор верно ему служит этот мосак (чехол).
– Коли задержусь, не тревожьтесь. – Он всех троих, самых близких ему людей обвел потеплевшим взглядом. Ведя за собой на поводу оленей, пошел по берегу мимо тальников. По обыкновению, сунув под мышку верховую палку, изготовленную из крепкой березы, прошагал с километр. Такова его привычка с молодых лет.
В это время пес Мойто, безучастно лежавший в тени, вскочил и большими прыжками помчался за хозяином. На вопрос сына, возьмет ли с собой Мойто, отец, еще находясь возле чума, коротко ответил, дескать, оставь его при себе.
Илкэни понял, что отец, как увидит Мойто, поймает его и вернется обратно.
Зачем отцу возвращаться лишний раз? Юноша побежал за собакой.
За речным лесом отец поджидал его. На коротком поводке держал Мойто.
– Я так и думал, что ты подождешь меня, – с трудом проговорил запыхавшийся Илкэни. Он быстро бежал и все не мог отдышаться.
Отец улыбнулся:
– Знал, что прибежишь за Мойто. Держи его крепко. Не отпускай, пока подержи на привязи. Когда Мойто останется с вами, я буду спокоен.
* * *
На темном небе, перемигиваясь друг с другом, сверкало неисчислимое количество звезд. Ламутам чудится, что там, в недосягаемой выси, течет другая жизнь. Каждый подолгу всматривается в небо, веря, что так его дух общается с душами ушедших из жизни людей.
А внизу, на земле, кромешная тьма окутала все вокруг: горную гряду, леса, тальники, реки, лужайки. Ничего не видать. У опушки леса в объятиях тьмы стоит одинокий чум-илуму.
Чуть поодаль, свернувшись, посапывает собака. Рядом с ней сидит человек. В темноте не разобрать, кто он, взрослый или юноша. Он всматривается во тьму для самоуспокоения. Хотя знает,
