Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Тем не менее, когда старший из братьев, Отто, все более впадавший в радикализм и «красневший», громко покинул партию и создал некий Боевой союз революционных национал-социалистов, или Черный фронт, Хаас внутренне остался с благоразумным Грегором, стоящим строго по центру между Гитлером и братом и, несмотря на известное разномыслие, сохраняющим лояльность первому. На выборах в 33-м Хаас проголосовал за НСДАП. 30 июня 34-го заставило его отшатнуться от Гитлера: как бы ни импонировало ему, что штурмовиков поставили на место, в предательство Грегора Штрассера он поверить не мог. На непримиримого к Гитлеру «большевика» Отто Штрассера, незадолго до того эмигрировавшего, и не куда-нибудь, а в Чехию (затем были, последовательно, Австрия и Швейцария), Хаас теперь смотрел иначе. Пусть и не обольщаясь насчет успешности этой очередной борьбы, себя он тоже стал числить в национал-социалистической оппозиции.
В 33-м году Йоханнес Мадель, среди почти тысячи ученых и преподавателей, подписал заявление в поддержку Гитлера. Хаас, ставший к тому времени приват-доцентом, не вменил себе в обязанность поставить подпись.
В 1935 году у Хаасов родился первый живой ребенок, после двух мертворождений за пять лет брака. Время показало правоту интуиции, подсказавшей Хаасу, что радость этого события никогда не затмит ни одна другая.
Между тем ужесточились давние боли, преследующие его после давнего неудачного падения в горах, когда он повредил кости малого таза. Из того, что выявил рентген, следовало назначение операции, с благоприятным, однако, прогнозом. Поскольку избежать хирургического вмешательства все равно было нельзя, доктор и не стал предупреждать Хааса о побочном риске: если по ходу операции будет нарушен кровоток в области малого таза или задета уретра, на супружеских отношениях придется поставить крест. О том, что подобные осложнения весьма часты, Хаас узнал постфактум.
Он готов был развестись ради Вальтрауд, но та дала понять, что ее это великодушие оскорбляет. Их горе было прежде всего родительским горем о детях, которые теперь никогда не появятся. Для среды, из которой оба вышли, один ребенок в семье был непривычен и воспринимался как нечто экстраординарное, притягивающее мысли и чувства. И если Вальтрауд единственность Антона сделала более пылкой матерью, то для Хааса означила новое восприятие себя, в котором на тревогу и чувство долга накладывалось осознание особенно крепкой и замкнутой для посторонних связи отца и сына как адресанта и адресата, передающего и принимающего.
Секс не играл в жизни Хааса самоценной роли, и все же очень скоро он поймал себя на беспокойном поиске чего-то, что стало бы новым основанием его мужественности. Он теперь чаще ходил в горы, всегда один, и положил себе каждый раз углубляться чуть дальше, подниматься чуть выше. Одновременно Хаас увеличил свою нагрузку в институте (он уже руководил лабораторией), прежде всего за счет чужих обязанностей. Других вызовов себе он изобрести не мог. Однажды, недалеко от вершины Фихтельберга, Хаас оступился и вывихнул ногу. Уже во время мучительного спуска, с помощью одного из сотрудников метеорологической станции, ему предстали безрассудство и безответственность его одиноких вылазок.
Полусознательно он стремился меньше времени уделять жене и больше сыну. Как только Антону исполнилось пять, он стал брать его по воскресеньям на прогулки и старался за какой-то час рассказать ему что-нибудь из области естествознания, что, как полагал, мальчик усвоит и сохранит даже невольно, но заметил, что тот очень скоро начинает спрашивать, скоро ли домой. Впрочем, главным было то, что Антон вообще больше тяготел к матери.
Хаасу помогало давнее увлечение фотографией. Он даже несколько раз отсылал свои работы на конкурс фотографов-любителей и однажды получил второй приз. Его огорчало равнодушие, которое выказывал к фотоснимкам Антон, никак не бравший в толк, чего ради картинки черно-белые. Тогда Хаасу пришла идея перерисовать один из своих фотографических пейзажей акварелью на большом листе бумаги и показать Антону – восторгу мальчика не было предела.
Все, что делал Хаас в 30-е годы, он делал ради Германии и Антона.
1983
Незадолго до обеденного перерыва в отдел заглянул Марк, спросил, не попадались ли кому-нибудь его очки, и незаметно положил перед Антониной записку. В записке он просил ее прийти под арку жилого дома через улицу, он будет ждать ее там. Антонина думала, что Марк хочет с глазу на глаз поделиться впечатлением от ее статьи об отце, но его взволнованность, а уж тем более то, как Марк начал разговор, плохо вязались с этой причиной.
– Дай слово, что постараешься простить меня за то, что я ничего не сказал тебе раньше.
Антонине было любопытно, и она пообещала, не раздумывая.
Их связь началась еще в пору первого брака Марка и длилась с перерывами уже десять лет. Марк говорил, что можно любить двух и более женщин одновременно; такое было выше разумения Антонины, но она примирительно допускала, что есть вещи выше ее разумения. Она знала, что занимает третье место; на первом была первая жена Вера, с которой Марк расстался из-за второй, Иры, но которую продолжал, по его словам, любить, на втором – соответственно, Ира.
Мать о Марке подозревала, отец как минимум догадывался, Антонина считывала намеки, но их разговоры с отцом никогда не касались ее интимной жизни.
– Нам с Ирой дали разрешение на выезд. В Израиль. Визы уже готовы. Я не говорил тебе о наших планах, во‑первых, потому что ничего еще могло не получиться, ну а во‑вторых… Во-вторых, нет никакого «во-вторых», ты же понимаешь.
Антонина пыталась почувствовать, что чувствует хотя бы что-то, но не чувствовала ничего, только видела, как в проеме высокой квадратной арки то вспархивают, то приземляются голуби.
– … Сейчас на каждую вторую заявку отказ. У них там, говорят, какая-то квота. Это чудо, что нас выпускают, нас обоих с Ирой. Почему ты не спрашиваешь, кто еще в курсе? Никто! Я тебе первой сказал. Ты первая узнала о том, что решение по нашей заявке положительное.
И последняя – о самой заявке.
Антонина удивилась реплике, которую подала, как могла бы удивиться, услышь она слова
