Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Он еще в раннем детстве, со слов родных, через посредство сказок и стихов (дома имелись «Волшебный рог мальчика», «Народные сказки немцев» Музеуса, Уланд, Эйхендорф, Мёрике, даже «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, которого младшему пересказывал Кристиан) полюбил эту близкую и недосягаемую Германию. Для него она была не чисто временной целостностью, как череда исторических событий, коллективное прошлое, и не умозрительной, как соединение народного духа с гениями отдельных великих немцев, и не материально-вещной, как сумма памятников и красот. Ее нельзя было назвать целостностью сугубо пространственной, потому что это пространство не простиралось, оно не было поверхностью, заполняемой по всей широте природным и рукотворным разнообразием; оно жило во времени, но не как площадка для живущих во времени; нет, оно жило во времени само. Эта целостность называлась землей и только землей. Она уходила на сотни миллионов лет вглубь девонскими черными сланцами, силурскими и девонскими вулканитами, граувакками и флишем нижнего карбона, совсем поздними песчано-глинистыми отложениями – породами возрастом от верхнего протерозоя до кайнозоя. На фундаментах кадомского и каледонского возраста покоились структуры варисской складчатости – Шварцвальд и Гарц, Верхнерейнский и Богемский массивы; Кёльнская бухта, Вестфальский и Тюрингский бассейны, Рейнская рифтовая долина, и даже под поздней, альпийской складчатостью Северных Известняковых Альп спали уже вовсе смертным сном докембрийские породы. Когда еще юношей, чтобы читать Достоевского в подлиннике, он взялся учить русский по самоучителю, его ошеломило, что по-русски das Land, die Erde, die Masse и der Grund обозначаются одним и тем же словом. Позже он тщетно допытывался у сокурсника, эмигранта из России, полунемца-полурусского, в чем язык его матери усматривает между этими понятиями родство, хотя ответ ему был не так уж и нужен. Само тождество являлось ответом, вспышкой нездешнего излучения, озарившей нечто опорное, истинное, внерациональное и доязыковое. Что эта, немецкая земля – его земля и вместе с тем – просто Земля, что это Германия и одновременно что-то старше любого имени на географической карте, что-то, помнящее океан Палеотетис и море Торнквиста; что-то старше сознания, отделяющего «я» от всего остального, все-Земля, Пангея, изумляло Хааса не меньше, а только больше по мере того, как рос его научный стаж. У Земли была своя история и свои, не установленные человеком внутренние границы, и то, что происходило помимо человека, без учета его, все, что совершала Земля сама, Хаас однажды и навсегда увидел как единственно подлинное и прочное. Там, внизу, в глубине, таилась другая слава Германии, ничем не обязанная ни военным победам, ни культурным достижениям, ни духовным взлетам великого или простого немца.
Ему было одиннадцать, когда погибли старшие братья. Хаас сидел в их общей комнате, «комнате мальчиков», как ее называли домашние, держа на коленях коробку с Кристиановой коллекцией минералов, которые тот иногда находил сам, чаще покупал или выменивал у горняков. Он смотрел на минералы (брат рано объяснил ему, что это не «камушки» и даже не «камни», что так говорить – ребячество), но думал, впервые, о войне. И в тот год, и позже, когда Хаас думал о войне, он ненавидел людей; когда он думал о людях, то ненавидел войну. Людям постоянно грозила гибель, и люди постоянно продуцировали смерть, люди были опасны и нуждались в жалости, и война была неотделима и от этой опасности, и от этой жалости.
В четырнадцать лет Хаас прочитал в хрестоматии по античной философии речение Гераклита: «Война – отец всего и царь всего, она являет одних богами, других людьми, она делает одних рабами, других свободными». На секунду он впал в ступор от ужаса, обнаружив, что ему нечего возразить. Война царила, война заставляла вспоминать войну, призывать войну, проклинать войну и даже исключать войну в будущем. В дневник, который Хаас вел старшеклассником гимназии, а затем студентом, но потом забросил, он выписал: «Следует знать, что война всеобща и что правда – борьба и что все происходит через борьбу и по необходимости». К этому тезису он должен был найти антитезис. Хаас искал его в тех же «Фрагментах досократиков» Германа Дильса, у Гегеля в «Лекциях по истории философии», у Достоевского, которого, не составив здесь исключения из массы немецких юношей того поколения, открыл для себя и долго не желал знать ничего другого, один только «Сон смешного человека» перечитал трижды. Несколько стихов Эмпедокла, о котором он знал еще из прочитанной раньше пьесы Гёльдерлина, служили лишь временной заменой, стерегли место и подталкивали поиск. И Хаас нашел антитезис, который, правда, не понадобилось выписывать. Однажды, проснувшись отчего-то спозаранку, он лежал в постели, внезапно вскочил, раскрыл дневник и быстро набросал несколько фраз. Он воззрился на них, словно на разоблачающее свидетельство своей преступной выходки, в которой готов раскаяться, но которую уже не исправить. Хаас впервые проделал с собственными мыслями то, что прежде мог делать только с чужими, – прочитал их с листа. «Целое прежде разделенного, а мир прежде войны», – прочитал он. Ему было пятнадцать.
Если противоположности едины, то борьба не может быть всеобщей правдой. Любовь соединяет, Вражда разделяет, и там, где единство, уже нет борьбы. И если «мудрость в том, чтобы знать всё как одно»[12], то мудрость в том, чтобы знать все как Любовь. Любовь к этой Любви заставила Эмпедокла взойти на Этну и прыгнуть в кратер. Ненависть к людям заставила Гераклита подняться в горы и умереть, вымазавшись перед смертью навозом. Гераклит и Эмпедокл и были теми Враждой и Любовью, которым никак не обойтись друг без друга, и Хаас чередовал их как белые и черные клавиши, озвучивая подлинную диалектику, которая говорила о единстве больше, чем о противоположностях.
В царстве животных борьба фактически отсутствовала, поскольку победа сильнейшего была безальтернативна; более слабый конкурент за самку или территорию в схватке чаще отступался, чем погибал. Исход столкновения предрешен, это категорический императив животного мира. Вещество биосферы как бы двигалось линейно, и процессы, в которые оно было включено, напоминали движение к цели. То, что способствует цели – выживанию вида, и было высшей правдой. В глубинах Земли процессы не подчинялись цели, в царстве минералов цели не было, поэтому и считалось, что там нет жизни. Но там была жизнь – вечная изменчивость неуничтожимого и перерождение нераздельного. Человеческая правда борьбы и животная правда целесообразного равновесия обнаруживали свою относительность рядом с высшей глубинной правдой единства, и тот, кто познавал относительность первых двух правд, возвращался в единство всего со всем.
