Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Марк тяжело, но неглубоко вздохнул.
– Я понимаю, как тебе сейчас плохо. Возможно, тебе будет легче, если ты попробуешь порадоваться за нас…
– Правда? Сейчас попробую. Ой, действительно, сразу полегчало.
Антонина невольно усмехнулась, отдав должное бесхитростной живости драматургии, но и смешок, словно вырванный у нее, был частью роли.
– Я тебя не осуждаю, милая. Я сейчас смотрю на ситуацию с твоей, так сказать, колокольни и поэтому признаю за тобой… до известной степени, разумеется… право на этот сарказм. Но я надеюсь, что и ты, в свою очередь, постараешься немножко встать на мое место и как-то, что ли!.. Мне сорок один, и прикажешь еще двадцать лет долбиться об эту глухую стену?! Иру уволили – что, прикажешь мне ждать, когда и меня попрут?!
– Мне пора идти, – сказала Антонина, – а то я не успею поесть.
С минуту Марк словно пытался постфактум расслышать внутри себя недослышанное или понять непонятое.
– Ты никого не любишь, – сказал он. Это прозвучало чуть вопросительно и в то же время как бы ненароком чуть назидательно.
Антонина наконец посмотрела на него в упор.
– Сегодня годовщина смерти моего отца.
Марк отвел глаза, словно кто-то один непременно должен был смотреть в сторону и теперь настал его черед.
– С работы я поеду на кладбище, – добавила Антонина, чтобы смазать упрек. Марк молчал, но ей самой вдруг и впрямь стало легче, и потянувшееся молчание не теснило, а почти освежало.
– Твой отец меня ненавидел, – сказал Марк.
Папа не умел ненавидеть.
Антонине показалось, что Марк сглотнул усмешку, но ему хочется продержаться до конца перерыва мирно, и с этим стоило бы помочь.
– В «Науке и жизни» вышла моя статья о папе – помнишь, я говорила? Ее сильно порезали, выкинули первые несколько абзацев, принципиальных, где я говорю о папином понимании диалектики…
Наверное, она просто превышала допустимый объем.
– …О Гераклите, и концовку – последнюю фразу, которая все подытоживает. Может, перевод в каком-нибудь гэдээровском издании, если смогу пристроить, выйдет без купюр. Ну да ладно. По большому счету я писала для себя. У меня есть лишний авторский…
– Милая, ты же понимаешь, что я не буду читать.
4
К тридцати годам Хаас приобрел некоторый вес в научном сообществе. Он опубликовал заметное исследование о так называемом Рудногорском плутоне – гигантском многокупольном гранитном батолите; но все последующие работы касались различных аспектов уранового рудогенеза в западных Рудных горах. Хаас выделил факторы – тектоно-магматические, минералого-геохимические, радиогеохимические и физико-химические, – исходя из проявленности которых составил предварительную карту рудных районов Германии с масштабным урановым оруденением.
Урановые минералы попадались шахтерам в Рудных горах с незапамятных времен. Настуран, он же черный смоляной камень, он же урановая смолка, сопровождал ухудшение качества серебряных руд, почему вызывал у горняков ненависть и с особенным удовольствием выбрасывался ими в отвалы. Впрочем, и этим побочным отходам с дурной славой находилось некоторое применение как пигменту в красильном производстве. Сделанное Марией Кюри открытие в одночасье изменило репутацию смоляного камня – вплоть до Второй мировой войны радий считался едва ли не чудодейственным средством, которое норовили добавить всюду: в удобрения и косметику, в питьевую воду и хлеб. Небольшим предприятием по производству удобрений, обогащенных радием, владел отец Хааса. Он закупал препараты радия, полученного из настурана, добытого в Иоахимстале, или, по-чешски, Яхимове. Тесть Хааса владел на паях небольшим предприятием по добыче кобальта и урана для фабрики красок в Ауэ.
Все, что Хаас знал о Рудных горах, убеждало искать в саксонской части антиклинория крупные эндогенные урановые месторождения, по меньшей мере не уступающие иоахимстальскому, составившему радиевую славу Чехословакии. Он направил ряд записок во 2-е Главное управление Имперского министерства экономики, ведавшее среди прочего горно-обогатительной промышленностью, и даже имперскому наместнику и гауляйтеру Саксонии Мучману, доказывая, что если государство санкционирует разведывательные работы в окрестностях радонового курорта Бад-Шлема и города Ауэ, то Рейх почти наверняка сможет поставлять радий как минимум всей Европе. Его инициатива оставалась без внимания наверху. Те коллеги по институту, кто вступил в НСДАП, советовали Хаасу повысить вескость аргументов, сделав то же самое; однако 1934 год и Штрассеры удерживали его.
Хаас давно отвык соотносить себя с Судето-немецкой партией, когда в апреле 1938 года та всколыхнула не столько надежды, сколько обиды его юности. Хаас мог бы подписаться под всеми требованиями, выдвинутыми чехословацкому правительству Хенляйном, за которым угадывалась могучая опора соседней державы, в так называемой Карлсбадской программе, тем более что требования эти были неновы. Очередной высокомерный отказ признать равенство немцев и чехов, а судетско-немецкую этническую группу юридическим лицом, с ее законным правом на самоуправление во всех областях общественной жизни, на своих, немецких чиновников и на компенсацию ущерба, понесенного вследствие несправедливости 1918 года, на неограниченную свободу развивать немецкую культуру и немецкий дух, – отказ этот предсказуемо поднял волну протестов среди судетских немцев. Хенляйн потребовал провести референдум по присоединению Судетских земель к Германии, на что власти Чехословакии не нашли лучшего ответа, как ввести в Судеты войска и подавить мятеж. Естественно, Германия не могла спокойно наблюдать притеснение соплеменников, а Хаас – как Чехословакия развязывает новую европейскую войну. Когда, после первых вооруженных столкновений судетских немцев с полицией и войсками, Англия и Франция заявили, что в случае войны поддержат Чехословакию, он впервые за долгое время подумал о Гитлере с сочувствием, как о зажатом между двух огней. Предать таких же немцев, не по своему выбору оказавшихся вне имперского целого, или вмешаться, заглотив тем самым крючок войны? И прежде всего Гитлер заявил о том, что мысль о войне ему отвратительна, но так же немыслимо и бросать соплеменников на произвол враждебной к ним инородной власти, а, стало быть, Германия поступится миром ради их защиты, если только Англия и Франция, также заинтересованные в сохранении мира, не помогут разрешить возникший кризис чисто политическими мерами.
Хаас понимал, что значит признать войну как правду и необходимость, не желая служить ей. И еще лучше он понимал, насколько весома жертва, которую приносит войне тот, кому дорог мир. Он допустил, что его вера в невинность Грегора Штрассера могла быть близорукой. Он гордился Германией, чье поведение в этой острейшей ситуации было всецело направлено на то, чтобы не допустить войны. Он чувствовал признательность ее руководителю, изыскавшему способ наконец-то воссоединить немецкий народ, не дав ввергнуть в катастрофу другие народы.
Ну а то, что немецкую землю и Рудные горы теперь не рассекает государственная граница, что судетские немцы
