Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Не прошло и десяти лет с тех пор, как на немецкой земле возникло второе государство, чья конституция не могла бы сильнее отличаться от конституции легитимного государства на той же немецкой земле. Общественность уже заняла позицию, царило полное единодушие в том, что государство, основанное в русской зоне, – вообще не государство, во всяком случае не правовое.
Правда, великий злодей Сталин наконец умер, но русские были опаснее, чем когда-либо, – так писали во всех газетах. Даже когда вернулись домой последние пленные и уже несколько раз состоялись двухсторонние переговоры, ни в коем случае нельзя было слепо доверять коммунистам, в этом все сходились. И с какой стати именно теперь будущий папа столь ненужными замечаниями будет сеять раздоры на почве согласия?
Тем не менее интронизация папы благодаря новым технологиям стала выдающимся событием. Иоанн XXIII не произносил разгромных речей, он ограничился лишь несколькими намеками, которые не нашли отклика. В те годы нечего было возразить против социальной справедливости. Большинство возлагали на нее надежды. В войну они потеряли всё и рассчитывали, что при восстановлении блага будут делить поровну. А иначе какой прок от демократии?
☨
Четвертого ноября в девять часов утра пятнадцать школьников и учительница временно вселились в комнату Цигльтрума. Дети разместились на полу и на подоконнике, одни лежали на животах, согнув руки в локтях и подпирая подбородки ладонями, другие устроились на кровати Цигльтрума, которая источала запах барана, хотя хозяйка усадьбы загодя постелила чистое белье, чтобы избежать разговоров, а два мальчика взобрались на шкаф и утверждали, что чувствуют себя как ангелочки на Соборе Святого Петра. Девочки послушно уселись на полу. В дверях с лицом, исполненным отчаяния, стоял Цигльтрум, который всегда педантично поддерживал порядок в комнате, и смотрел, как его доброта и аккуратность обернулись хаосом. Хозяин принес для учительницы из гостиной стул, обтянутый кожей, и еще поставил четыре простых стула для себя, жены и сестер в центре комнаты среди сидящих на полу детей. Цигльтруму, который, тряся головой, то и дело выходил в коридор, бродил там и растерянно заглядывал в комнату, Панкрац поручил принести из комнаты Мары кресло и поставить так, чтобы ей было хорошо видно. «В конце концов, из всех нас Мара самая благочестивая, ей полагается лучшее место». Он произнес это очень серьезно, без насмешки, не подвергая сомнению ее благочестие. Он посмотрел на Голубку, подчеркивая, что с этим придется считаться.
После исповеди и беседы с пастором Старая Мара перестала стыдиться Цигльтрума и в день папской интронизации впервые за семьдесят три года жизни отважилась сесть перед телевизором. «Только Луксу, будь он жив, пришлось бы ждать снаружи, из-за детей ему не хватило бы места», – подумала она, затосковав по собаке.
На экране, который все долго созерцали в напряженном молчании, появилась настроечная таблица и зазвучала в те времена еще совершенно незнакомая музыка Европейского вещательного союза, и у некоторых мурашки побежали по спине. Эмблема в виде венка исчезла, как только отзвучала музыка, и на экране возник мужчина, который произнес: «Я рад приветствовать и наших зрителей из Австрии и Швейцарии». У хозяина вырвался первый возглас бурного удивления:
– Невероятно, – воскликнул он.
– С ума можно сойти, – сказала Герта.
Диктор объявил:
– А теперь мы переключаемся на площадь Святого Петра в Риме…
И тут же в комнате Цигльтрума возник Собор Святого Петра, а перед ним площадь Святого Петра, заполненная людьми.
– Как муравейник, – сказала хозяйка.
– Помолчи, разве можно употреблять такие сравнения, – со злобным презрением бросила Голубка.
– Я всегда думала, что Собор Святого Петра гораздо больше, – вставила Герта, и в ее голосе явственно слышалось разочарование.
– Просто телевизор слишком маленький, – раздраженно ответил хозяин. Ему было стыдно за необразованность сестер перед молодой учительницей, которая с дружелюбным любопытством прислушивалась к комментариям.
Виктор, который немного опоздал и стоял согнувшись и вытянув одну ногу – так он хоть что-то видел, – добавил:
– Столько народа собралось поглазеть на папу! Чего доброго, он еще заважничает.
Перед телевизором внезапно возник Цигльтрум, полностью закрыв экран, и все видели только его синие рабочие штаны. Цигльтрум принялся поправлять вязаную салфеточку, которая съехала, когда кто-то из детей взял посмотреть стоявшую на ней стеклянную лошадку. Ему потребовалось целых две минуты, чтобы вернуть салфеточку в прежнее положение, и только тогда он смог расслабиться. Остальные, раздосадованные или возмущенные помехой, взирали на хозяина, который оставался непререкаемым авторитетом. Панкрац за спиной Цигльтрума молча делал знаки, призывая к терпению и снисходительности, поскольку знал, что любое неудачно сказанное слово только разозлит Цигльтрума и поставит под вопрос всю затею с просмотром интронизации. Убедившись, что салфеточка лежит правильно и лошадка стоит точно по центру, Цигльтрум в отчаянии взглянул на четырех мальчишек, занявших его кровать, и вышел. Его душевное спокойствие после этой филигранной работы до некоторой степени восстановилось.
Все это время Старая Мара тихо и спокойно сидела в кресле, не замечая происходящего в комнате. Она видела только самую знаменитую и святую церковь в мире, огромную площадь Святого Петра перед ней, множество благочестивых людей и в центре – святого отца, самого святого человека в мире, наместника Бога на земле. То, что ей довелось увидеть все это, было для нее великой милостью, слезы счастья и радости, которыми наполнились ее глаза, ручейками стекали по худым щекам. Пока дети от скуки все сильнее шумели, щипали друг дружку, ковыряли в ушах, показывали заячьи
