Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
И оказалось достаточно сил, чтобы не дать пропасть новорожденной сестре. Она придумала ей имя – мать безразлично пожала плечами. Ночами Света поднималась первой и подкладывала ненасытную сестру под материнский бок.
«Слава богу, молоко-то не пропало!» – вздыхала девочка в разговорах с соседками.
Пыхтя и пятясь, она стаскивала старую, еще свою коляску с нескольких ступенек первого этажа и важно прогуливалась перед окнами их «брусчатого» двухэтажного дома с единственным подъездом.
«Мать-то так и лежит?» – шепотом спрашивала какая-нибудь, порой незнакомая, старушка. Светлана коротко кивала и тут же подавала вперед, опасаясь, что потревожат сестру.
«Лучше бы уж так и лежала, как чурка!» – в отчаянии подумала девочка, впервые застав мать пьяной.
Снисходительная жалость мгновенно сменилась молчаливым отвращением. Мать лезла к ней целоваться, хватала малышку, плакала и громко икала. Бросившись к вазочке, где лежало пособие, выплаченное за рождение ребенка, Света с ужасом обнаружила исчезновение части денег. Не дожидаясь пропажи остального, она спрятала деньги к себе в игрушки и на следующий день была впервые избита матерью.
«У родной матери воровать – это ж последнее дело!» – кричала та, тыча девочке кулаком в грудь.
Но неделю после этой дикой сцены за их дверью стояла тишина, прерываемая только требовательным Катиным криком: «Эй!»
«Почему она так зовет? – обижалась Светлана. – Какая я ей “эй”?»
Соседки утешали: «Да что она понимает-то? Три месяца от роду! Что лучше получается, то и кричит. А гляди-ка, ведь осмысленно получается! Видать, башковитая будет».
Но Катя не собиралась оправдывать ничьих ожиданий. Она росла ребенком своенравным и веселым, но особенных талантов не проявляла. О том, что ее младшая сестра – красавица, Светлана узнала, провожая малышку в первый класс. Матери они добудиться не смогли, накануне та получила отцовские алименты. Девочка была обряжена в бывшую Светланину форму, на новую не хватило денег. Светлые кудри сестра собрала на макушке белым бантом, а нижние пряди рассыпались по плечам.
Катя семенила рядом, улыбаясь во весь рот, и уже сменившиеся зубки так и сверкали на загорелом за лето личике. Светлане уже исполнилось шестнадцать, она привыкла управляться и с матерью, которую пристроила дворником, и сама же частенько за нее работала, и с ее дружками, один из которых, самый энергичный, угодил в реанимацию после того, как Света шарахнула его утюгом по носу. После этого мать перестала водить приятелей домой и начала пропадать сама, не удержавшись, правда, от того, чтобы не сказать дочери: «Завидки, что ли, берут? Меня-то мужики вон как любят, а у тебя ни одного кавалера не видать!»
Светлана, давно похоронившая чувство дочерней привязанности, молча проглотила очередную обиду. Наконец она смогла выбелить обе комнатки и перестирать все занавеси. «К первому сентября», – сузив темные глаза и подбоченясь, заявила она возвратившейся матери, а Катя радостно запрыгала, услышав эти слова.
Букет для малышки принесла одна из соседок со своего «мичуринского» и заодно пожаловалась, что сад опять обобрали. Светлана привычно посочувствовала. Она давно взяла за правило откликаться на чужие беды, ведь кроме соседей надеяться сестрам было не на кого. При этом девушка отдавала себе отчет, что душа-то у нее не особенно болит. Ей бы за Катьку всей не изболеться.
А Катя, сияя улыбкой, шла первый раз в школу, и прохожие озадаченно оборачивались им вслед.
«Ах, какое чудо! – воскликнула директор школы, увидев первоклассницу. – Чистый ангел! Это кто ж у вас в роду такой красивый был?»
Вернувшись домой, Светлана долго и придирчиво разглядывала себя в зеркале. Она была до неприятного похожа на мать в ее лучшие времена – темноволосая, невысокая, тонкая в кости. Катя же удалась в отца. В этом был вызов природы – он так не хотел ее рождения! И был поражен, встретив дочерей на улице впервые после долгого перерыва…
С того момента алименты стали поступать регулярно, и отцовские подарки уже не воспринимались как манна небесная. Правда, предназначались они одной Кате. Светлана с горечью признавала, что ради нее он бы так не расстарался. Ее сходство с матерью скорее отпугивало отца, служило постоянным упреком. Катина похожесть была воспринята им как прощение, и он с радостью воспользовался им.
С неодобрительного разрешения старшей дочери отец стал иногда забирать Катю из садика на несколько часов, но ни разу не предложил Светлане к ним присоединиться. Она не могла смириться с этим. Невидяще глядя на учебную доску в разводьях мела и подтеках, Светлана твердила, кусая до крови обветренные губы: «Он же любил меня, я помню, он любил меня!» Прозрачные шарики, замерзшее эскимо, приятный дымок бензина от мотора его лодки – все это сливалось в туманный призрак улетающего детства, имеющий и цвет, и вкус, и запах.
«Он все забыл!» – отчаяние застревало в горле. Светлана упрямо справлялась с тоской: «Он только пытается все забыть. Пытается вытеснить меня Катькой. Он всегда был фантазером». Ей становилось легче.
Самой не верится, но и Льва Бахтина она впервые тоже пожалела. Тогда она уже училась в институте культуры, не оставляя дворницких обязанностей, и позволяла себе заходить за кулисы. Бахтин поразил ее в роли шукшинского героя. В спектакле он был пронзительно несчастен, и Светлана как-то забыла, что это тот самый холеный еврей, с которым она избегала даже здороваться, опасаясь не услышать ответа.
Зайдя в его гримерную, она обнаружила: Бахтин сидит на полу, откинув голову на чуть теплую батарею. Тогда ей было неизвестно, что он любил так сидеть во время отдыха. «Если в театре начнут сильнее топить, пропадет моя головушка», – шутил он. Светлана приблизилась на цыпочках, воровски втягивая аромат его гримерной. Кажется, она что-то задела… Бахтин распахнул огромные серые глаза, и Светлана упала в них, как в светлую бездну.
«Он старше тебя на тысячу лет», – удивленно протянула Катя, когда они впервые побывали у Льва Борисовича в гостях. И прибавила со вздохом: «Но я тебя, конечно, понимаю, такая роскошь!»
Размеры комнат и их убранство произвели на тринадцатилетнюю Катю большее впечатление, чем сам артист, который в тот вечер выкладывался вовсю: острил, музицировал, даже ухитрился показать фокус. Но за Катю говорила их нищета. Сильнее всего ее поразило, что на роскошные кресла не надеты чехлы, и обедают
