Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
Вацдорф разразился громким смехом.
— У министров нет друзей, — сказал он. — Ведь это помещено в элементарном катехизисе политиков!
— Зато у них нет недостатка в врагах.
Вацдорф поклонился, словно в честь его произнесли тост, снял шляпу и, не оглядываясь, пошел в боковую улицу.
Это было как бы объявлением войны. Брюль остолбенел от изумления.
— Он меня вызывает на бой!.. Отказывается от дружбы!.. С ума что ли он сошел?.. Что это значит? Всегда он мне был противен, но откуда такая ненависть ко мне? Это нужно выяснить.
Закрывшись плащом, он быстро пошел домой. По дороге как раз стоял дом, в котором работал Геннике, и Брюль вошел в него. Около канцелярии была особая комната, назначенная для министра, имеющая особый вход, и ключ от которой был у Брюля. Он вошел незамеченным и постучал в двери канцелярии, из которой слышались оживленные голоса. Стук этот тотчас же заставил всех замолчать. Геннике, немного удивленный, вошел с пером за ухом. Брюль сидел в кресле.
— Прикажи следить за Вацдорфом, приставь к нему ангела хранителя, который должен ходить за ним шаг за шагом. Но так как у Вацдорфа много проницательности, то нужно найти такого человека, который сумел бы сделаться невидимым и пройти везде. Нужно подкупить его слугу и рассмотреть все его бумаги.
— Вацдорф? — задумчиво, повторил секретарь. — Вацдорф?.. Разве на него падает какое-нибудь подозрение?
— Все, и при этом самые тяжелые.
— Должен ли он пасть? — спросил Геннике. Брюль не сразу ответил, но глубоко задумался.
— Увидим, — сказал он, наконец. — Я не хочу наживать новых врагов, и без того число их увеличивается; но если окажется нужным…
— Разве он мешает?
— Я его не люблю.
— Вина, когда это понадобится, всегда найдется.
— Имейте ее про запас, — мрачно проворчал Брюль. — Я старался и стараюсь быть для всех добрым, любезным; нужно показать, что я умею быть и страшным.
Сказав это, Брюль встал и вышел, провожаемый ироническим взглядом слуги.
Вацдорф, который на повороте улицы расстался с Брюлем, быстро пройдя несколько шагов, сбавил ходу и тащился как бы без мысли и без цели. Лицо его омрачилось. Он сознавал, что для того только, чтобы насытить свой гнев, он наделал глупостей, за которые может быть придется дорого заплатить. Он слишком был озлоблен против Брюля, чтобы быть в состоянии воздержаться. Вацдорф, воспитанный при дворе, с детства привыкший ко всему тому, что при нем можно видеть и встретить, сын того, которого прозвали шутом, под влиянием дурных примеров, которые могли его испортить, как и всех других, сделался человеком, разящим своей правдивостью и насмешкой. Все, что его окружало, действовало на него также, как на некоторые избранные натуры действует зло, поселяя в них отвращение ко всему. Атмосфера, в которой он жил, наполняла его возмущением и отвращением.
Любовь к Фране Коловрат, красота которой вскружила ему голову, немало способствовала к увеличению его ненависти к свету, который из этого прекрасного цветка сделал уже так рано испорченное существо. Он видел все ее недостатки и пороки, ее легкомыслие, непостоянство, надменность, эгоизм и отсутствие сердца, и между тем не мог подавить в себе этого увлечения и плакал над собой и над ней. В ее пороках он винил не ее натуру, а воспитание, двор, его обычаи, воздух, которым она дышала.
Он доходил почти до отчаяния.
В последнее время все стали замечать, что насмешливость и ирония, всегда преобладавшие в его характере, усилились донельзя. Почти что слышно было, как в нем кипела злость. Если бы он был в состоянии, он стал бы мстить первому встречному, а так как Брюль был женихом Франи, то на него он изливал всю желчь, которой пропиталось его сердце.
Придворные и прежние друзья стали избегать Вацдорфа, а некоторые из них говорили открыто, что он уже попахивает трупом.
Не зная, что с собой делать, несчастный камергер почти машинально направился к дружественному доселе дому Фаустины. Первая половина траура уже прошла и говорили о скором возобновлении оперы.
Сулковский, равно как и Брюль, был не прочь уговорить на это королевича, который страстно любил музыку и Фаустину.
Хотя Гассе и считался мужем дивы, однако, они не жили вместе. "Божественный саксонец", как его прозвали итальянцы, страстный музыкант занимал отдельный домик, в котором была устроена зала для музыкальных репетиций. Фаустина же жила в роскошных апартаментах. Она давала все приказания, к ней одной обращались с просьбами театральные клиенты.
Вацдорф спросил в передней лакея, дома ли барыня, и получил ответ, что дома. Он мог догадаться об этом по громкому разговору, веденному на итальянском языке, который слышался из комнаты. Когда, приказав доложить о себе, он вошел, то застал прекрасную итальянку в довольно небрежном костюме с сердитым пылающим лицом, что делало ее еще прекраснее.
Она стояла перед падре Гуарини, который в партикулярном платье преспокойно расхаживал по зале. На лице его играла улыбка, смешанная с выражением сожаления. Фаустина преследовала его с сжатыми кулаками.
Гуарини, увидав камергера, обеими руками указал ему на итальянку.
— Посмотри, посмотри только, что проделывает эта женщина со мной, спокойнейшим в мире человеком, который приходит к ней во имя спокойствия и примирения! Если бы вместо того, чтобы кричать, она пела…
Фаустина повернулась к Вацдорфу.
— Будьте судьей! — закричала она. — Он хочет сделать из меня куклу, хочет, чтобы я всем кланялась, чтобы я не имела своей воли. Завтра его протеже перевернет мне вверх ногами весь театр. Нет, он должен идти прочь, он пойдет прочь!
— За что, за что? — тихо, и высовывая голову из воротника, словно черепаха из скорлупы, спросил Гуарини. — За то, что ли, что прекрасный юноша не сжигает жертв перед тобою, что голубые глаза француженки имеют для него больше обаяния, нежели твои?
Фаустина хлопнула в ладоши.
— Слышите его, этого противного попа! — крикнула она, размахивая руками перед самым его лицом. — Да разве я нуждаюсь в этом обожателе, разве у меня их мало, разве они не успели мне надоесть?
— О, фимиам для женщины… — засмеялся иезуит.
— Но в чем дело? — спросил Вацдорф.
— Un poverino (один бедняжка), — возразил Гуарини, — которого эта немилосердная хочет прогнать из театра.
— Убийца, предатель, шпион! — кричала Фаустина.
Несмотря на печальное расположение духа, Вацдорф не мог удержаться от смеха при виде комической ссоры, ежедневно повторявшейся между актрисой и патером.
— Я вас помирю, — сказал он, — погодите.
Они обратили на него глаза, так как мир был очень желателен.
— Пусть виновный идет прочь, — сказал Вацдорф, — а на его место, как только понадобится хороший актер, пригласите одного из министров. Лучше их
