Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Завидев за рулем женщину, мужчины, сидевшие в кофейне у моста, наверняка вскакивали со своих табуреток, а дети, качавшиеся на качелях, устроенных между веток гранатовых и сливовых деревьев, что росли рядом с кладбищем, спрыгивали и мчались вслед за автомобилем. Кочевницы-юрюки оставляли малышей в колыбельках, висевших на веревках, натянутых между шатрами и мастиковыми деревьями, и тоже бежали поближе к дороге, чтобы поглазеть на машину, медленно продвигавшуюся среди верблюдов.
Стоило мне замечтаться, представляя, как красавица Эдит – о том, что это моя мать, я тогда еще не знала, – ведет автомобиль, Сюмбюль, уже наловчившаяся по моему затуманенному грезами взгляду распознавать, о чем я думаю, начинала кричать:
– Какие еще, бога ради, дети, какая кофейня, Шахерезада? Да кто осмелился бы в тот день выйти на улицу? Солдаты всех, кто был в феске, без разбору на штыки сажали, паликарья примчались в наш район с ножами в руках, повыбивали стекла в лавках, вынесли оттуда все, что было. Наш старожил Хасан, хозяин кофейни, отказался отдать им свои наручные часы, так они начали его толкать, а Хасан схватил палку и бросился на них, да только был с ними один солдат, в тот же миг и застрелил несчастного. Тогда уж все позакрывали окна и попрятались на верхних этажах.
Что ж, все понятно. Когда Эдит въезжала в город мимо мечети Чораккапы на темно-синем автомобиле Эдварда, бежать вслед было некому.
Женщины, собравшиеся в своей части дома на улице Бюльбюль, дабы на поддаться страху, занялись рукоделием. Окна на втором этаже, выходящие на улицу, плотно закрыты, ставни захлопнуты. Раздавался мерный стук спиц и четок. Служанка не переставая наливала чай из самовара. Единственный мужчина в доме – темнокожий Зивер, еще совсем ребенок. А Хусейн, мало того что собирался той ночью бежать, еще до рассвета ускакал следом за Тевфиком по каким-то делам. Даже Макбуле-хала отбросила свою обычную степенность и с надеждой заглядывала в глаза Сюмбюль. Когда полил дождь, погром приостановился, но кто сказал, что, когда ливень закончится, грабители не вернутся?
– Не переживайте, – сказала Сюмбюль, не поднимая головы от рукоделия. – На нас-то им из-за чего зуб точить? К тому же наш квартал очень высоко. Досюда они не дойдут.
А сама в это время думала о том, заряжено ли оружие, спрятанное в колодце. Сквозь закрытые ставни она увидела, что с балкона дома напротив свешивается греческий флаг. Откуда они его только взяли? Вот бы и ей вовремя об этом позаботиться и втайне от Хусейна сделать бело-голубой флаг. Сейчас бы они тоже свесили его из окна и были бы спокойны. В первую очередь спасать надо не родину, а собственных детей. Страх смерти стократ хуже самой смерти.
Ровно в этот момент во входную дверь трижды постучали. Державшие спицы, перебиравшие четки, наливавшие чай руки замерли.
– В сад залезли!
Кричала Мюжгян. Она вскочила со своего места и теперь стояла голыми ногами на ковре с изображениями птиц и рыб. Ее дочки, сидевшие сзади на диване, прижались к Сюмбюль.
– Что нам делать? Нужно сейчас же спрятать девочек на крыше. Ах, боже мой, они же всех нас на кусочки разорвут.
Не говоря ни слова, Сюмбюль бросила вязание на диван и побежала в спальню, где в сундуке для приданого на самом дне лежал припрятанным старый штык Хильми Рахми. Она вынула его и, стараясь не скрипеть ступенями, спустилась по лестнице. Зивер тоже выскочил в прихожую и ждал, уставившись на дверь вытаращенными глазами. Сюмбюль с Зивером прижались к стене рядом с дверью. Но снаружи донесся тонкий вежливый голос:
– Хусейн-бей му, открой дверь. Это я, Мимико. Из таверны Йорги. Я привез твоего отца, Мустафу-бея.
Стоило ей только услышать имя свекра, Сюмбюль тут же отбросила все сомнения и распахнула дверь настежь. На верхней ступеньке, пригнув шею, как будто стеснялся своего роста, стоял бледный худой мужчина в кепке. На слабых руках он держал Мустафу-бея, голова которого (фески на ней уже не было) свисала, как сломанное крыло птицы. Что с ним? О боже! Неужели умер? Сюмбюль невольно отступила. Мимико торопливо вошел в переднюю комнату и положил – почти что уронил – Мустафу на диван. Сюмбюль набросила на спину накидку и прошла следом.
– Хануми му, ты уж прости, что я так без спросу зашел, но Хусейн-бей меня знает. Я играю на сазе. Меня Мимико зовут. Обычно кличут Мимико Цыганом, наверное, из-за того что я музыкант. Мустафу-эфенди я нашел недалеко от церкви Святой Екатерины. Он лежал возле одного заброшенного особняка, а в дождь никто и не заметил. Его, должно быть, по голове ударили. Я спросил извозчиков, и один узнал его: это, говорит, отец Хусейн-бея. Да хранит его Аллах, довез нас досюда, нисколько не потребовал. Крови нет, но лучше бы доктора позвать, пусть посмотрит.
Сюмбюль трясло. Но не от волнения или испуга, а от ярости. Эти борцы за свободу побежали, значит, родину спасать, а их бросили в такой день одних! Она сорвала с Зивера феску, вместо нее нахлобучила кепку, не задумываясь даже, для чего она темнокожему мальчишке, и выпихнула за дверь.
– Беги быстрее, – прокричала она ему в спину. Ее белый второй подборок, напоминавший молочный пудинг, надулся, вены на шее взбухли, а глаза метали молнии. – Куда угодно, хоть в Манису, хоть в Айдын, но без Хусейна домой не возвращайся! Понял? Чего стоишь? Спроси у людей, отыщи его, в какой бы норе они ни сидели. Вернешься с пустыми руками – уж не плачь! Мимико, а вы, будьте добры, сходите на улицу Решидие. Найдите доктора Агопа. Он в Армянской больнице работает. Скажите ему, что вас прислала жена майора Хильми Рахми, пусть как можно скорее придет.
Когда они ушли, она протерла свекру лоб и наложила на свисавшие с дивана запястья компресс с одеколоном. У старика кровинки в лице не осталось. А губы белые как бумага. Что же с ним случилось? Кто-то напал? Или просто сам сознание потерял? Мимико Цыган правду сказал? Ах, Создатель, помоги нам! Злость на мужа, бросившего их на растерзание неверным, и так напоминала тлеющие угли, а стоило их только
