Желчный Ангел - Катя Качур
«Давали спектакль. Пришли все и Николенька. Смотрел озорно. Стыдилась».
«Маменька играла Грига. Николай сидел рядом. Баловался. Щеки пылали. Папенька шикнул на него».
Поначалу Сергею Петровичу тяжело было воспринимать рваную речь, но постепенно он втянулся в этот слог, в эти подлежащие и сказуемые, не осложненные деепричастными оборотами, в эту стилистику мысли, цепляющую только главное, но при этом сохраняющую нерв событий.
Греков обнаружил, что и сам именно так воспринимает сейчас действительность. Излишние подробности раздражают, поэтические украшательства неуместны, скрытый смысл отсутствует.
Из написанного складывалась вполне цельная картина. Маша была влюблена в Николеньку. Он то появлялся на званых вечерах, то исчезал. То шалил, то был невнимателен, то трогал ее за руку, то танцевал с сестрами.
Сергей Петрович пролистал еще половину дневника, убедился, что события не развиваются дальше улыбок и взглядов, и перешел к другому тому.
В нем девица уже повзрослела. Почерк стал тверже, предложения – чуть краше, в них часто проскакивало слово «поцелуй». Следующие пару тетрадей Машенька готовилась к венчанию, но Николай продолжал мытарить ее резкой сменой настроения, чем дико бесил Грекова.
«Женись уже, придурок», – бурчал писатель, пронизанный солидарностью с неопытной прабабкой.
Маша начала датировать записи, над ними появилась цифра 1916. В шестнадцатом году ей было около девятнадцати лет, посчитал Греков.
Он бродил по вечерам вдоль бурой речки, переходил по шаткому мостику и думал о том, что в таком же возрасте могла быть его дочь. Почему он не остановился ни на одной женщине? Почему не позволил нарушить свой покой, не дал ворваться в дом детскому плачу, пеленкам, памперсам, градусникам, погремушкам?
Греков любил наблюдать за детьми в метро и на улице, видел, казалось, насквозь их характеры, придумывал на ходу судьбы, раздавал будущие профессии, но ни разу не захотел иметь рядом с собой нечто подобное.
Мама, старенькая, до сих пор упрекала его в том, что не родил внуков.
«На тебе же род оборвется!» – причитала она.
Греков не чувствовал за собой рода. Братьев-сестер ему не родили, мама-папа всю жизнь работали, детство он провел один, в домашнем заключении и постоянном соблюдении диеты. Кроме Миры, настоящих друзей не было. Дружбу нужно поддерживать: бегать во дворе, играть в футбол, обедать за одним столом.
Болезнь срывала все планы, обесценивая его обещания. Сегодня могло быть все хорошо, а назавтра, съев лишнюю ложку йогурта, он лежал зеленым возле унитаза и пропускал запланированную встречу. Приятели обижались, а затем, по мере взросления, Греков сам стал избегать общих мероприятий, чтобы не прослыть кидалой. В итоге прослыл затворником. И это болезненное одиночество оказалось самым надежным защитником. Оно обнимало, укутывало, качало на ручках и, не отпуская во внешние миры, заставляло придумывать свои.
Теперь все изменилось. Сергей Петрович мог есть и пить, мог спокойно договариваться о свиданиях, заранее бронировать билеты, колесить по миру и питаться в бомжатских забегаловках. Но собственные миры больше не придумывались, дома не строились, не заселялись людьми, не заполнялись эмоциями. Дождь был обычным потоком воды, а весна – простой сменой времени года. Без деепричастных оборотов. Без подробностей.
Может, потому жизнь Маши Перловой поглотила его без остатка. С четвертого дневника он решил не пропускать ни страницы, строку за строкой продираясь сквозь запутанный почерк.
Часами находясь под капельницами, представлял иную жизнь: театральные гостиные и музыкальные салоны, собиравшие московский бомонд. Девчушку в голубом платье с кружевами по лифу (она упомянула, что бессменная Настасья купила отрез голубого атласа и белый нижегородский гипюр). Николая – избалованного красавчика, который все же уговорил ее на внебрачную связь. Внезапную беременность, скрываемую от родителей (ну что же ты, Маша!).
С началом революции записи были все более расплывчатыми, капли воды, видимо – слез, размывали целые фрагменты.
Венчание молодых откладывалось. Машенькин мир – рушился.
«26 октября 1917. Настасья вернулась зареванной. Говорит, на улицах баррикады из дров и обозов. Филипповская булочная на Тверской разграблена. Пекари вышли защищать свои дома, но их расстреляли. Настасья близко видела одного мертвого на асфальте с разбитым лицом. На груди кровь. Мой ребенок бьет кулаком в живот».
«27 октября 1917. Настасья ездила в аптеку на Тверскую. Ничего не купила. Аптеки больше нет. Дверь настежь открыта. Внутри перебиты все пузырьки и фарфор. Пол черный, залит настойками. Большевики расстреляли зеркальные витрины Пате возле дома Бахрушиных. Сигарный магазин, что рядом с булочной, разворован. Кругом рассыпан табак. Кузнецовы собираются в Германию. Маменька говорит, мы тоже скоро тронемся».
«29 октября 1917. На нашей Мясницкой кошмар. Стрельба, грохот. Мне страшно. Маменька пакует чемоданы. Отдельно собрала драгоценности. Отец работает с бумагами, завершает дела. Большевики заняли Почтамт и Телеграф. Иван Ильич был на улице. Стреляют в “Метрополь”. Стекла, камни летят вниз. Мама передала мне шифр прабабушки Елизаветы. Настасье сказала ножичком выковыривать бриллианты и зашивать под подол платья. В одном увидела Ангела. Как живой».
«30 октября 1917. Николенька тоже едет с нами. Сказал, обвенчаемся во Франции. Ребенок должен родиться в браке. Ангел, помоги! Чудесный, животворящий. Спаси нас!»
«30 октября 1917. Вечер. Иван Ильич рассказал, что ездил в контору на Лубянскую площадь за документами. Попал под обстрел. Два раза остановили, проверили, нет ли оружия. Из артиллерии палят по Кремлю. Разрушены Никольские ворота. Расстреляна икона Николая Чудотворца. А ведь она выдержала войну с французами. Ангел, помоги! Ребенок внутри ходит ходуном!»
«1 ноября 1917. Батюшка Иоанн поведал Кузнецовым, как попал под перекрестный огонь на Пречистенке. Остался жив. На Остоженке заметил убитых женщин и священников. Среди них была даже раненая сестра милосердия. Солдаты, видя людей, кричали: стреляй! И палили по мирным обывателям. В моей утробе тоже происходит война. Ангел, смотрю на тебя беспрестанно! Помоги! Дай нам уехать!»
«2 ноября 1917. В наш дом ворвались. Папеньке заломили руки и вывели вон. Настасью ударили по щеке, выбили зубы. Забрали украшения. Меня прощупали. Разорвали платье. Убедились, что беременна. Хохотали. Бриллиантов не нашли. Ангела я проглотила, пока врывались в мою опочивальню. Завтра мы должны покинуть Россию. Ангел, помоги! Кажется, у меня начинаются схват…»
На этом записи в дневнике обрывались. Сергей Петрович не на шутку разволновался. Только начиная изучать последнюю тетрадь, он обратил внимание, что ее корочки пропитаны какой-то коричневой грязью. Греков поднес к ноздрям и на близком расстоянии различил отвратительно тухлый запах.
«Кровь! – догадался писатель и инстинктивно отшвырнул дневник. – Нужно сделать генетическую экспертизу родства!»
Воображение ходило ходуном, как ребенок в Машенькином животе. Драма, равную которой трудно было придумать, всю жизнь хранилась у него под носом, в платяном шкафу.
Выходит, что Маша родила и тут же уехала, а дочка – Сережина бабушка – осталась вместе с Настасьей в России. И он, Греков, заурядный белобрысый Греков, возможно, является потомком рода Перловых.
Те ли это Перловы, что владели чайным бизнесом по всей стране?
Сергей Петрович вспомнил, как покупал кофе в знаменитом здании на Мясницкой, и оробел. Судя по дневникам, Машенька вела свой «репортаж» именно из этого дома.
Почему его мама проигнорировала эту историю? Почему не рассказывала ее в качестве сказки на ночь? Боялась осуждения? Скрывала непролетарское происхождение?
Сергей Петрович кинулся было к телефону, чтобы тут же позвонить маме, тут же сообщить Мире, но в очередной раз бессильно опустился на кровать.
До конца месяца, а это еще пять дней, телефон для ал-кашей был недоступен.
Он с силой выдохнул и рухнул на кровать.
«А бабушка-то – Ольга Александровна! – подумалось вдруг Грекову. – Значит, верная Настасья не захотела записывать отцом малышки мудака Николая».
Он прикрыл глаза и подумал, что, если б оттолкнуться от этой истории, можно было завернуть шикарный сюжет. Осталось только вернуть потерянное – умение рождать новые миры…
Часть 3
Глава 26
Нет
Вадим втайне гордился Маргошей. После операций, когда удавались десять-пятнадцать
