Желчный Ангел - Катя Качур
К своим двенадцати годам Мира пережила только одну смерть. Это была прабабка – Ада Яковлевна. Память зафиксировала два момента: ее живую, бойкую и голубоглазую, с крендельками седых волос и каплями янтаря в висячих сережках, и – мертвую, такую же опрятную и нарядную, с янтарными висюльками в ушах, лежащую в черном гробу на табуретках возле подъезда.
Пяти-шестилетняя малышня крутилась вокруг гроба и норовила заглянуть внутрь, приподнявшись на цыпочки. Мира тоже с интересом рассматривала пластиковое лицо бабули, по цвету похожее на маленького пупса за рубль двадцать, которого она вертела в руках.
Из пары коротких прижизненных встреч Тхор не поняла, что есть ее прабабка на самом деле, а потому исследовательский интерес во сто крат превышал чувство потери. Подпрыгнув и попытавшись разглядеть странную маску в желтых сережках, Мира выронила пупса прямо в гроб, он глухо шмякнулся о складчатую материю и провалился куда-то вглубь.
Бабка лежала смирно, а Мира разревелась на весь двор, заглушая сигнал подъезжавшего грузовика. Соседи оборачивались и судачили о не по возрасту глубоких переживаниях девочки.
От рева Миру отвлекла взрослая подруга, которая подтянула ее к стоящему недалеко памятнику под кустом цветущей сирени. На сером граните с овальной черно-белой фотографии на них смотрела молодая Ада, какой Мира ее никогда не видела. Чернявая, с полумесяцами бровей – именно такой Тхор представляла себе смуглянку-молдаванку из популярной песни.
Подружка постучала по надписи грязным пальчиком в заусенцах и щелкнула языком:
– Смотри, сколько ей было – сто лет!
Мира ничего не поняла, но в том, что смуглянка на фото не соответствовала пластиковой мумии к гробу и цифре сто, учуяла какой-то подвох. С тех пор смерть ассоциировалась у нее с дурацкой игрой без правил, жертвой которой стал ее любимый литой пупс.
Сбитые мужики, потея о натуги, водрузили памятник в кузов грузовика. Машина выехала из двора, опыляя девственную сирень грязным дизельным выхлопом.
Только спустя несколько лет, когда зацвел тот же куст сирени, Мира рассказала родителям о кукле, упавшей в гроб.
Неожиданно мама всплеснула руками и закричала: «Почему ты не сказала сразу? Она забрала с собой твоего ребенка!»
Мира снова не уловила связи между игрушкой, мертвой бабушкой и каким-то ребенком, обиделась на маму и поклялась ни за какие коврижки не ходить больше на похороны.
Но это было позже, а пока, пятилетней дурочкой, она плелась в процессии за гробом и оплакивала пупса под траурный марш Бетховена в исполнении небольшого, но слаженного оркестра.
Тот майский день в мельчайших подробностях пронесся в памяти Миры, и она нехотя сказала подругам:
– Ну была у меня одна прабабушка, Ада Яковлевна. Но она какая-то странная. Да и мы с ней почти незнакомы.
– Это неважно. Они все ку-ку, – ответила Ирка. – Зовем!
Они встали вчетвером у стола и поднесли руки к голубому блюдцу.
– Дух Ады Яковлевны, приди к нам! – взвыла не своим голосом Ирка. – Повторяйте!
Гадальщицы, стоявшие плечом к плечу, дружно забасили:
– Дух Ады Яковлевны, приди к нам!
Мира поперхнулась от смеха, но подруги с двух сторон пихнули ее в бок.
– Ржать нельзя, может обидеться.
Они еще несколько раз повторили имя прабабки, но безрезультатно.
– Вспоминаю, она была глуховата, – сказала Мира. – Может, погромче?
Школьницы взвыли еще раз и даже добавили слово «пожалуйста». Ответа не было.
– Бабка Ада, та, что забрала с собой моего пупса! Приди уже к нам! – психанула Мира.
Девчонки прыснули, но внезапно блюдце дернулось, завибрировало и тронулось с места.
У Миры от ужаса вспотели ладони, по позвоночнику прошел ток и ударил испариной в лоб. Она закричала и одернула руки. Блюдце, задумавшись, приостановилось, но под шиканье подруг Тхор вернула руки обратно.
Ада Яковлевна оказалась прелюбезной дамой. С радостью называла имена суженых, среди которых были не только русичи Владимиры и Андреи, но и неведомый нормандец Гийом. А также щедро предсказывала оценки на ближайших контрольных.
– Выйду ли я замуж за Грекова? – спросила Мира, пребывавшая как в дурманящем сне.
Блюдце заметалось по всему ватману, нарезая круги между «да» и «нет». Потом остановилось, задумалось и набрало по буквам:
– С-л-у-ж-и е-м-у.
Бабку отпустили нескоро. Решив проверить ее правдивость, вызвали еще пару духов и по традиции встретили Рождество с Пушкиным. Он, как и предсказывали гадальщицы, паскудничал, обзывал дев дурами и приглашал на свидание. Со временем школьницы сели на стулья, убрали руки и устало наблюдали за выкрутасами блюдца.
Одна Мира, держа на расстоянии ладони, то приближала их, то отдаляла от помадной стрелки, пытаясь экспериментальным путем установить истину.
– Мирка, с тобой тарелка особенно быстро бегает, – заверила подруга. – И духи какие-то разговорчивые. Теперь каждый раз будем тебя звать.
С тех пор и до конца института Тхор пыталась найти научное объяснение движению блюдца, но мало-мальски убедительных ответов не услышала. Оно перемещалось. Само, без физического воздействия. Силой ли ее собственной мысли или потустороннего вмешательства, но посудина двигалась, и это глупо было отрицать, как нелепо оспаривать гром или смерч.
Впоследствии один натуралист убеждал ее, что тарелку толкает теплый воздух, образованный в результате нагревания. Но она посадила оппонента перед собой, подержала над свечкой блюдце и положила на стол.
– Движется? – спросила она.
– Нет, – признал тот.
На этом вопрос был закрыт. Рождественское гадание разделило Мирину жизнь на до и после. Оно будто бы фонариком высветило ту часть девочки, которая особенно отличалась от остальных людей. Исход любого события, будь то оценка на экзамене или простуда, Мира видела заранее во снах. Видела не напрямую, аллегорически, но всякое иносказание ловко умела расшифровывать.
– Я устала от своих снов, – жаловалась она еще в студенчестве Грекову. – Я не хочу ничего знать наперед, меня это тяготит!
Со временем к Мире пришло осознание, что ее собственные действия не хаотичны и не спонтанны, а управляются кем-то Иным. Этот Иной порой принимал облик: в тех же снах она видела лицо – одновременно мужское и женское, родное и незнакомое. Огромные глаза, серебряные кудри, вырезанные мраморные губы. Губы были сомкнуты, они не произносили слов. Но всякий раз, когда к Мире приходило грядущее, она мысленно соприкасалась с этим ликом и по неуловимым движениям век, ресниц, тонкому надлому морщинок возле глаз понимала, что не брошена, направляема, ведома.
Карты Таро были лишь прикрытием. Своеобразной лупой, увеличивающей то, что и так было ей видно. И неким понятным людям механизмом добычи информации из будущего. Раскинула – рассказала – заплатили.
Греков это чувствовал и не любил, когда она раскладывала на него колоду, буравя глазами в районе солнечного сплетения.
Сергей Петрович знал, что и без всяких карт она хозяйничает в его теле. Со временем привык и даже мысленно открывал под грудью невидимую дверцу: «Заходи!» Мира стала его неотъемлемой частью, подобно воздуху в легких или лимфе в сосудах. Но воспринимать ее как женщину, как возможную любовницу он не мог. Это было противоестественно и попахивало кровосмешением.
Любое изменение в жизни писателя Мира знала наперед. И то, что ждало Грекова после уральского санатория, мучило ее нестерпимо, вскрывало вены. Но, как с любым неизбежным событием, Тхор смирилась, нацепив на лицо улыбку и укутавшись в покрывало нарочитой беспечности.
Лишь одно обстоятельство никак не вписывалось в понятный ей порядок вещей – Маргошина беременность. Было чувство, что Иной затеял очередную игру, не посвятив ее, Миру, своего посредника, в хитрую и жестокую комбинацию.
* * *
Марго не осилила и половины бокала шампанского и, извинившись перед Мирой, попросилась домой.
Вадим набрал ей ванну, положил в пенную воду, долго растирая губкой гладкое, как голыш, тело и слегка отекшие ступни. Затем завернул в пушистое полотенце и отнес в кровать.
– Завтра очередное УЗИ, – сказала она, засыпая.
– Я помню. Проводить тебя?
– Нет, справлюсь сама. Выжми апельсин на завтрак. Замучила тошнота.
Она уснула в неудобной позе, застыв в незавершенном повороте на правый бок. Хирург трепетно перенес ее ноги, подложив под них подушку, расчесал волосы и накрыл одеялом.
Душа сладко ныла в предчувствии ребенка, рука постоянно тянулась к ее животу в надежде не пропустить первый толчок, уловить малейшее движение. Вадим усилием мысли воспроизводил очертания эмбриона,
