Желчный Ангел - Катя Качур
Вадик оказался сумасшедшим отцом, дико утомлял Маргариту своим вниманием, но в то же время не переставал удивлять – он не был похож ни на одного из предыдущих самцов.
* * *
Узистка, дородная женщина с грудным голосом, водила сканером по скользкому животу Маргариты и с удовольствием причмокивала.
– Ох хорош, развивается хрестоматийно! Молодец, мама!
Платные медики были щедры на комплименты и бесконечно назначали новые исследования.
– Это мальчик или девочка? – спросила Маргарита.
– Увидим на двадцатой неделе, – ответила врач, – сейчас пока рано, только двенадцатая.
– Как же мучительно медленно, – вздохнула Марго, – токсикоз не дает жить.
– Не торопите время, милая, – улыбнулась узистка, выливая на Маргошин пупок очередную порцию липкого геля, – потом будете вспоминать этот день и счастливо улыбаться.
Из принтера со скрежетом выползла фотография, которую толстая медичка вручила беременной.
– Вот, очередная фоточка в ваш семейный альбом, – приветливо сказала она.
Маргошу бесило слово «фоточка», но она натянуто улыбнулась и бросила снимок в сумку.
Раздражение усиливалось потерей четырех клиентов, которые внезапно отказались от нее в пользу конкурентов. Она подолгу беседовала с коллегами, чтобы понять, сдвинулся ли рынок психологических услуг, но никто не лишался пациентов массово. Маргарита не находила этому объяснения и срывала зло на муже.
– Послушай, даже если рассуждать с твоих позиций, – успокаивал ее Вадим, – Вселенная освобождает тебя от работы, дает возможность сконцентрироваться на самом главном – нашем ребенке. Разве плохо?
– Гребаная Вселенная лишает меня главного – реализации в деле, которое я обожаю, заставляет чувствовать неудачницей. Какие эмоции я передам при этом ребенку? И не смей мне больше манипулировать Вселенной!
– О, это по твоей части. Я оперирую понятиями, которые имеют форму, цвет, плотность и другие вполне себе измеряемые показатели, – развел руками хирург.
Чтобы как-то развеяться, Марго ходила по детским магазинам, рассматривая вереницы автомобилей, армии киборгов, коробки конструкторов. Ловила себя на мысли, что тянется к витринам для мальчиков и видит Васю, грызущим погремушку, собирающим лего, готовящим уроки, стоящим в первом ряду выпускников магистратуры в квадратной академической шапочке.
«Визуализируй, – советовала она когда-то бездетной Тане. – Выстраивай комнату, придумывай наряды, купи ботиночки, наконец».
Маргошин взгляд уперся в коричневые ботиночки на липучке размером чуть больше указательного пальца. Явно мальчишеские, с черными точками по всей поверхности, узором напоминающие нечто среднее между божьей коровкой и леопардом.
Марго поставила их на ладонь, улыбнулась и представила Васю, шатко ступающего по земле в этих пятнистых башмачках. О том, что ее ребенка будут звать Васей, она сообщила Вадиму в первый же вечер знакомства.
– А если девочка? – удивился хирург.
– Девочка? При чем здесь девочка? – растерялась Марго. – Ну, Василиса…
С леопардовыми ботиночками и какой-то рандомной бутылочкой, увенчанной голубой силиконовой соской, она подошла к кассе.
– Ждете мальчика? – дружелюбно спросила кассирша.
– Жду Васю, – отрезала Марго.
– Носите с удовольствием! – дежурно ответила продавец «Детского мира», за годы работы привыкшая к любым ответам чокнутых беременных мамаш.
Ботиночки Маргоша протерла влажной салфеткой и поставила в спальне на прикроватную тумбочку.
Вадим заметил их вечером, ложась спать, умилился, прижал к груди и поцеловал каждый в круглый пятнистый носочек.
– Может, уже начнем оформлять комнату? Купим кроватку, пеленальный столик? Кучу другой милоты? – предложил он.
– Давай подождем до двадцатой недели, убедимся, что будет Вася, и тогда начнем, – чмокнула его в щеку Маргарита и зарылась в одеяло.
На тумбочке рядом с башмачками лежала горстка украшений, которые она по привычке снимала перед сном: серьги, браслеты, крупное кольцо с левого безымянного пальца. Единственное, что отныне всегда оставалось на руке, – готический перстень, в котором с прищуром улыбался заточенный ангел.
Он один знал правду. Комната для малютки будет готова ой как не скоро.
Глава 25
Санаторий
Жизнь без телефона, который по условию лечения тут же отобрали у пациентов санатория, оказалась для Грекова непосильной.
Ему будто прооперировали мозг, удалив одну из важнейших функций – восприятие мира за пределами видимого.
Поначалу это забавляло. Приходилось отрывать попу от кровати, чтобы посмотреть температуру воздуха на градуснике за окном. Приходилось сидеть перед телевизором, переключая программы, чтобы найти что-то наименее раздражающее. Приходилось вглядываться в стрелки на круглом циферблате, чтобы не опоздать на капельницу или групповую терапию, – Греков не носил наручных часов.
Сергей Петрович вдруг вспомнил, как это – писать ручкой на бумаге: для заметок на тумбе в казенной комнате лежал блокнот. Даже чтобы погулять вечером с соседом по номеру, нужно было перестукиваться или кричать через балкон:
– Выйдешь, Петя? Петр Николаич?
А потом долго ждать его в вестибюле, поглядывая на таких же растерянных, лишенных интернета обитателей.
Сосед, спившийся кларнетист, был сухощав и медлителен. Греков с интересом рассматривал его линию губ с ярко выраженной буквой «М», как на станциях метрополитена. И эта М-ка занимательно двигалась при разговоре, то поднимая, то опуская невнятный пучок растительности под носом.
– Видите ли, дорогой Сергей Петрович, – говорил он церемонно во время их общих прогулок, – без смартфонов мы – дети природы и не зависим от собственных желаний. Что посмотреть, за нас решают руководители телеканалов, что послушать – главы радиостанций. О чем подумать – погода за окном и подборка книг в местной библиотеке. В то время как, вооружившись телефоном, мы сами властители своих судеб. Включаем нужные фильмы, выбираем музыку, вбиваем в строку поиска необходимые запросы, заказываем билеты, мчимся в задуманные страны. С позиции Бога я бы не давал людям в руки смартфоны. Слишком уж они становятся самостоятельными и неуправляемыми.
– Согласен, согласен, – поддакивал Греков. – Получается, сейчас Господь имеет редкую возможность донести до нас свои планы.
– Именно. Надо только слушать и слышать.
Сергей Петрович слушал. Как журчит небольшая речушка между холмов, как скрипит подвесной мостик через нее, как возятся за обоями клопы, как матерится дворник по утрам, как по венам из капельницы течет какая-то дрянь, о которой Мира перед отъездом сказала, что это «новейшее средство в медицине». Он пытался придать всему услышанному особый смысл, пытался понять задумку всевеликого автора, но, как пелось в его любимой песне, «автор ничего не хотел сказать». Просто ничего. Кроме очевидного.
Наступала весна. На деревьях набухали почки. Птицы пели громче. Воздух отдавал сыростью. От лекарств тошнило. Психотерапия была примитивной. Из М-образного рта художника пахло кислой капустой. Хотелось выпить. Или умереть. Накатывала депрессия.
Думал о Марго. Хитрая красивая лиса, охомутавшая парня на двенадцать лет младше себя. Хирург, с влюбленными глазами и железным торсом, Сергею Петровичу нравился. Одновременно к нему возникала жалость и зависть. Зависть – от того, что он может наслаждаться ее красивым телом. Жалость – от уверенности в Маргошином предательстве.
«Хотел бы я посвятить ей жизнь? – спрашивал он себя бесконечными серыми вечерами. – Нет. Хотел бы я с ней переспать? Да!»
Наконец перешел к дневникам. Он и раньше делал попытки расшифровать неразборчивый почерк и поплывшие от влаги слова с буквой «Ѣ», но дальше одного предложения дело не шло.
В детстве бабушка что-то говорила о своей матери – Марии Перловой, которая после революции эмигрировала из России, оставив ее (свою дочь, Сережину бабушку) на руках горничной. Но сведения были путаными, историю старушка рассказывала шепотом, довольно нудно и тут же прикладывала указательный палец к сморщенным губам: «Только тс-с-с, только сейчас никому… в будущем тебе пригодится».
Сережина мама, воспитанная в советских традициях, осекала бабушку, а сам Сергуня не придавал значения старческому бубнежу и тем более не представлял никакого будущего, в котором данная информация могла бы стать полезной. Сейчас же он корил себя за детскую недальновидность и пытался вспомнить хоть что-нибудь из бабкиных слов.
Дневники были увесистыми и начинались, видимо, еще с юных лет девы по имени Маша, которая без дат и каких либо пояснений просто фиксировала события. Буквы, мелкие, неаккуратные, постоянно спотыкались друг о друга, предложения зачастую обрывались посередине, что говорило о ветреном характере молодой особы.
«Покров. Ходили с Настасьей в церковь. Мело.
