Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
Это был фильм о нем самом. О его другой, непрожитой, жизни… Он был молодым и успешным фотографом. Однажды безмятежным лондонским утром он снял случайную пару влюбленных на лужайке пригородного парка. Вернувшись в ателье, проявив и увеличив снимок, он увидел вдруг, что кроме влюбленных, сам того не зная, «подцепил» в кадр еще и полузасыпанный опавшей листвой труп в кустах… Нет, дело само по себе вовсе не в наличии трупа… Это фильм об иной, побочной, не осознанной нами, а может, и принципиально недоступной нам реальности, которая тем не менее всегда присутствует в жизни (как труп, засыпанный листвой) и, может быть, решающим образом на нее влияет. Но большинство людей к этой реальности совершенно равнодушны или попросту ее не замечают. Не хотят замечать. Или не могут, не умеют. И только художнику дано (или он просто вынужден — даже тогда, когда вовсе и не стремится) «подцепить» ее своим творчеством…
В последние годы с головой погрузившись в суету политической игры, с ее, в общем-то, однообразными и простенькими расчетами на два-три хода вперед, Закутаров как раз и утрачивал постепенно, а теперь, кажется, и вовсе утратил эту способность, — ощущать (не понимать, нет, понимать не дано — хотя бы ощущать) бесконечную множественность мира, уходящую вдаль анфиладу смыслов. Способность, которая проявилась в его первых снимках и которая, к его радости, особенно обострилась в те три года, что он провел в ссылке в северопрыжской деревне, когда, казалось, всякая общественная карьера навсегда закрыта для него скандальным отступничеством на процессе по делу «Мостов». «Тогда в суде я выпрыгнул из своей биографии», — любил он говорить позже.
Да никуда он не выпрыгнул: прошло несколько лет, и все вернулось на круги своя, все срослось, все покатилось по старой колее. И в начале девяностых никому уже дела не было до его отступничества. Подумаешь! В политической тусовке полно персонажей с репутациями куда более сомнительными — и ничего… В конце концов он таки сделал головокружительную карьеру и в какой-то период времени и впрямь определял судьбу страны… А вот рамка биографии, предначертанной свыше, в какой-то момент сломалась. И он даже не понимает, когда это случилось. Нет, не в приснопамятном позорном суде. Может быть, тремя годами позже, когда за ним в Прыж приехал Бегемотик, и он, Закутаров, оставил в деревне Кривичи любимую женщину Сашу и ее шестилетнюю Ленку, успевшую полюбить его и даже уже называвшую его папой, и бросился в Москву. «Спасать матушку Расею», — как несколько ерничая, но по сути-то совершенно серьезно он объяснял друзьям по приезде…
Герой фильма уже переодевался у себя в ателье, но Закутаров все пропустил — и как он попал сюда, и как бомжи расходились из ночлежки. И эту замечательную небрежность профессионала, с какой модный молодой фотограф бросает свою дорогую камеру в бардачок роскошного автомобиля… Ничего. Когда фильм закончится, он запустит его снова. И потом еще раз. И еще… Пока же Закутаров нажал «паузу», взял телефон и набрал один из номеров Алены Гросс. Ответил автоответчик.
— Ленка Большова, — сказал Закутаров, — я тебя люблю.
Он подождал, но в трубке слышалось только легкое потрескивание записывающего устройства.
— Ленка, ты женщина, и я тебя хочу.
Он снова помолчал, но никто не ответил.
— Ленка, я жить без тебя не могу, — сказал он и выключил телефон.
Он посмотрел на часы в углу. И часы, словно под его взглядом, захрипели и нехотя пробили пять раз… Долбаная метафора жизни.
Не вставая, он достал из бара чуть начатую бутылку коньяку и стакан (тонкостенный, вроде тех, из которых пил Христианиди), взял в руки пульт, откинулся в кресле, нажал «пуск» и закрыл глаза. Фильм пошел дальше…
8
«Дедовы часы бьют низким, мягким и нежным «си», и это совершенно твоя тональность: ты — мое мягкое и нежное «си»», — как-то ночуя у Закутарова в «Гнезде», шептала, обнимая его, Лера Клавир. Ее шепот и то, как она при этом губами касалась его уха, ее дыхание — все это мгновенно его заводило. Сюда в кабинет (их свидания так и назывались: «сходить в кабинет») он, понятно, приводил ее только поздним вечером — так, чтобы Эльза не узнала. (К тетке Лера тоже иногда забегала — днем, хоть чем-то помочь по хозяйству, а прежде, пока Фенечка была жива, — и с ней помочь управиться.)
В тот вечер, однако, Леркин шепот не сразу подействовал. Закутаров лежал лицом вверх и ничего не ответил. По потолку быстро просколь-зил слабый отсвет автомобильных фар, проникший с улицы сквозь неплотно задернутые шторы. Слышно было, что машина проехала по переулку в сторону Нового Арбата, но свет на потолке промелькнул в обратную сторону. И еще одна — совсем медленно от Нового Арбата, и ее свет остановился на потолке — и угас. Машина встала где-то под окнами. Хлопнула дверца — одна, вторая. За ним приехали? Или слежка? Хотелось встать и посмотреть, где, какая машина остановилась. Но он сделал глубокий вздох, закрыл глаза и остался лежать: нельзя поддаваться неврастении.
«Какое счастье, что я нужна тебе, мой Закутаров, — шептала Лерка; она прижалась к нему грудью (почему-то правая грудь была у нее более чувствительна, и она всегда подставляла ее под ласки более охотно и теперь именно правой к нему и прижималась). — Я хочу, чтобы у нас с тобой была одна судьба. Я готова. Понимаешь? Я, как декабристские жены, — готова на все».
Было ясно, что со дня на день его арестуют. В последнюю неделю, куда бы он ни шел, куда бы ни ехал — и на работу, и в «Ленинку», и вечером домой, — всюду за ним следовали топтуны. И, конечно, к Эльве на Ленинский — по любимому (теперь заваленному снегом) тротуару мимо забора Первой градской больницы, где сверху, доброжелательно улыбаясь, смотрит на тебя Господь, а сзади медленно едет машина с филерами… И потом, уже в полночь, тем же путем и в том же составе (и Господь в морозном звездном небе) обратно к метро… И утром, когда он выходил из дому, машина с двумя или тремя гэбешниками уже ждала возле подъезда. А может, они и всю ночь дежурили.
Сегодня он немного побегал по эскалаторам трех станций метро — «Проспект Маркса», «Площадь Свердлова», «Площадь Революции», — и хоть и взмок, но от филеров удалось уйти. По крайней мере, когда в промерзшем, с заиндевевшими окнами троллейбусе он подъехал к консерватории и сел к Лерке в машину и они
