Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
И он опять, как и за семь лет до того, когда, опоздав на похороны отца, приехал из Черноморска, первым делом прошел в дедов кабинет и завел, запустил старинные напольные часы. Пошло новое время. Начался нынешний… теперь сколько лет минуло?., восемнадцатилетний период его жизни. Период, который, похоже, закончился сегодня ночью — пожаром в ателье. Или чуть раньше — увольнением из администрации. Или еще раньше — конфиденциальным ужином на даче у Президента, когда тот, по обыкновению открыто и дружелюбно глядя прямо в глаза собеседнику, спросил, не считает ли Олег Евсеевич, что придется ставить вопрос об изменении Конституции и продлении президентского срока? И Закутаров твердо сказал, что он в эти игры играть не будет… Или вообще этот отрезок жизненного пути не закончился, но трещит и обламывается с каждым шагом, и ему еще много раз придется проваливаться в образовавшиеся пустоты и спотыкаться на обломках… Дорога как метафора жизни. Часы как метафора времени.
Ох уж эти диалектические метафоры — нет ничего глупее! Диалектика суетлива и суетна. Часы можно остановить, или просто не обращать на них внимание. Истина — в метафизике. Все прожитое и все будущее всегда с тобой. Все сущее — в единой рамке, как в рамке видоискателя. И сам Господь смотрит сквозь эту рамку и выбирает момент, чтобы щелкнуть затвором, — и, пожалуйста: «Снято!» И дубль невозможен: глядь, а рамка-то траурная. И бессмертная душа твоя, теперь уж со стороны глядя на готовую картинку, или будет упокоена состоявшейся гармонией, или ждут ее нестерпимые мучения, вроде тех, какие испытывает художник, когда понимает, что напрасно истратил силы на какие-то пустяки, упустил время и уже не способен воплотить промелькнувший было в сознании явленный свыше гениальный замысел…
Дедовы напольные часы Закутаров несколько лет назад перетащил из «Гнезда» сюда, в АПРОПО, и теперь они пробили половину пятого. С четверть часа после ухода Рабиновича Закутаров просидел недвижно, облокотившись на стол, положив голову на руки и закрыв глаза. Он знал, что возле его правого локтя лежит подготовленный референтом распорядок дел на сегодня, и все дела знал: конференция в РГГУ «Современные задачи русской интеллигенции»; совещание главных редакторов его сетевых ресурсов: информационная политика в нынешней политической ситуации; обед с губернатором (не указывались ни область, ни фамилия — дело не публичное): губернатор хотел договориться о помощи в проведении местных выборов, — позарез нужно «свое» большинство в законодательном собрании; ужин с Клаудио Минелли, владельцем крупнейшей в Европе коллекции фотографий и устроителем фотовыставок (договориться, чтобы «Голых» после Москвы провезли по Европе — Кёльн, Милан, Париж). Совсем уже вечером — на дачу в Раздоры. У Леры Клавир день рождения, и как раз вышла ее очередная книга (она их теперь печет по две ежегодно, и это уже двадцать седьмая)… Далее. Хотели связаться с Закутаровым по телефону и просили об этом референта корреспонденты первых четырех общероссийских телеканалов, а также «Известий», «Коммерсанта», «Московских новостей» и еще десятка газет. Кроме того, звонили на мобильный, но не дозвонились и набирали номер секретаря с просьбой передать Закутарову, чтобы он позвонил: Струнский, Борис Моисеевич Зак — следователь, который приезжал на пожар, Карина Молокан, Андрей Зосимов, сосед из квартиры под сгоревшим ателье, и некая Алена Гросс (не зная, кто это, референт поставил возле фамилии знак вопроса в скобках — (?)).
Закутаров поднял голову и, не открывая глаз, откинулся на спинку кресла. Он вдруг снова явственно почувствовал отвратительный запах гари, перемешанный с запахом мочи. Может быть, так пахла куртка, которую он, войдя в кабинет, снял и повесил на спинку стула? Впрочем, не так уж долго он пробыл на пожарище, чтобы куртка сильно провоняла… Он не успел понять, откуда бы мог быть запах, потому что грудь вдруг перехватило болью — ни вздохнуть и ни двинуться, и он со страхом почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Это конец? Инфаркт именно так случается?.. Но нет, он осторожно вздохнул и раз, и два, — боль отпустила…
Закутарова поташнивало. Возможно, от голода. Но есть не хотелось, и он открыл глаза, позвал секретаршу и попросил еще кофе. «Да, вот еще, — сказал он, протягивая листок со списком дел. — Я нигде не был, и на сегодня все вообще отменяется. Я в отъезде. Сообщите, пожалуйста, всем, кто здесь упомянут, и извинитесь. Мол, срочно куда-то отбыл, неизвестно куда… И еще… Пусть с Ленинского пригонят мою машину, она у Молокан во дворе…»
Зачем ему машина? Никуда он не двинется с места. Да и некуда. Потерял ориентацию в пространстве, а может быть, и вообще в жизни. Вокруг завихрилось какое-то бессмысленное, хаотическое движение. Ночной пожар, Дашуля в тюрьме, оскорбление на «Свободном слове», Бегемотик у националистов, священник Кукура в крестовом походе по улицам райцентра, Алена голая у него на даче, Алена, сотрудничающая с ГБ и как-то связанная с Кукурой, Рабинович, навечно и безответно влюбленный в Карину, наконец, Костя Крутобоков со своим загадочным молчанием по телефону. Не то чтобы Закутарову было трудно разобраться в этом хороводе нелепостей (он даже представил себе хоровод, где все эти персонажи, взявшись за руки, окружили его в медленном и печальном танце), — не трудно разобраться, нет, — противно. Противно даже думать об этом. Тошнит… Нет, он не болен. Это элементарная депрессия. Чтобы спастись, люди в таком состоянии пьют или принимают наркотики. Впрочем, те, кто душой покрепче, — может быть, слушают музыку, погружаются в какой-нибудь космос вроде Девятой Малера. Или читают Евангелие, — желательно вслух, громко.
Закутаров, бывало, и прежде, когда жизнь вот так вот подступала тошнотой к горлу, отменял все свои встречи и мероприятия, закрывался здесь в кабинете… и садился смотреть кино. Он запускал всегда один и тот же фильм, самый любимый. Фильм с большой буквы. Название и прочие титры он давно уже не читал и начинал с первых содержательных кадров: ранним утром по пустынным лондонским улицам несется небольшой открытый джип, наполненный, набитый, облепленный со всех сторон весело беснующимися молодыми людьми в цирковых клоунских одеждах… и тут же молча угрюмые бомжи расходятся из ночлежки… Здесь все было знакомо до мелочей, — настолько, что, выключив звук и закрыв глаза, он мог и через пять, и через десять минут с точностью до мельчайшего жеста героя угадать, что происходит
