Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
Так они проговорили два года, и еще два проговорили бы, и, может быть, еще два, пока, устав от бесконечных разговоров и от взаимного лицезрения, не разошлись бы каждый по своим делам. У «предприятия» не было распорядителя, «мотора», или, как теперь сказали бы, деловитого менеджера. И только когда Закутаров насовсем приехал в Москву и, увлеченный красивой идеей Эльве издавать такой неподцензурный журнал, в котором могли бы свободно вести дискуссию мыслители самых разных, даже противоположных направлений, привез с собой четко разработанную программу издания с подробным тематическим описанием ближайших номеров (в его сознании «предприятие» существовало как единая гармоничная картина со всеми мельчайшими подробностями и деталями — от первого до восьмого номера) и тут же занялся практической организацией дела, — только тогда все поняли, что журнал выйдет, и души кухонных говорунов охватило чувство, которое поэт Крутобоков тогда же выразил двумя словами: «Восторг и ужас».
Первые три года московской жизни Закутаров и думать не думал о своей «милой кузине», а если и вспоминал мельком (вот увидел свернутый ковер в углу коридора), то полагал, что она осталась где-то в далеком-далеком детстве. Да и Лерка о братце не вспоминала. Тетя Эльза была совершенно уверена, — и когда Лера навещала ее, то и ей говорила, — что этот откуда-то возникший и неожиданно поселившийся рядом незаконнорожденный сын Евсея — темная личность и, возможно, фарцовщик: он часто приносит и уносит большие сумки и свертки, и по телефону его спрашивают люди с сильным иностранным акцентом. Эльза сама слышала, как однажды ночью он говорил с кем-то о посылках из-за границы. Случалось, что его спрашивали по телефону, а он скрывался и отказывался подходить.
И все это было чистой правдой. В самом начале журнального «предприятия» Закутарову часто приходилось самому закупать бумагу, копирку, ленты для пишущих машинок и сами машинки перекидывать с места на место — и все эти сумки, свертки и рюкзаки таскать на себе, при том, что ездил он, понятно, городским транспортом. По телефону же ему несколько раз звонил из Парижа тот самый Каринин француз: мужик вдруг воспылал желанием отыскать былую любовь, и папа Молокан, по природной деликатности никогда не умея никого послать подальше (да и француз — слепой все-таки, инвалид), переадресовал его к Закутарову: «Друг Кариночки всё объяснит».
Закутаров дал понять французу, что Карина живет теперь в Сибири, в таком особом месте, куда нельзя позвонить из-за границы. Не мог же он по международному проводу прямо сказать, что, мол, находится она в военном городке и замужем за генералом ракетных войск, — поди шпионаж пришили бы, измену Родине… Француз, естественно, решил, что Карину посадили. Может быть, даже из-за него. И потребовал адрес лагеря: он будет посылать посылки «с провизией и теплыми вещами». (Где же это он вычитал, бедолага, что советский зэк может получать посылки из-за границы!)
Слава богу, Карина вскоре сама объявилась (генерал стал пить по-черному, она забрала ребенка и уехала, стала жить в Москве у генеральской матери), и Закутаров с облегчением сообщил французу номер ее телефона. И когда сентиментальный любовник дозвонился до нее, вот она-то как раз спокойно и холодно послала его подальше и попросила больше ее не тревожить: что же, мол, десять — или сколько там — лет молчал? Жизнь развернулась совсем в другую сторону… Она еще и потому была решительна, что (как он первым делом сообщил) ему сделали сложную и дорогую операцию, и он теперь хорошо видит «и ежедневно молится на ее фото». И отлично, что прозрел: значит, теперь сам сможет идти куда подальше…
Закутарову было, конечно, и невдомек, и совершенно безразлично, что подслушала и подглядела сумасшедшая тетя Эльза и что она о нем думает. А Леру Клавир, поступившую после училища в консерваторию по специальности «Теория музыки и композиция» и тусовавшуюся среди музыкантов полуподпольных тогда рок-групп, совершенно не интересовал выродившийся, судя по всему, братец-фарцовщик.
Почти три года они жили совсем рядом, ходили почти след в след и не встречались и ничего друг о друге не знали, пока на какой-то полустуденческой-полудиссидентской вечеринке, где все пили кислое алжирское вино и слушали магнитофонные записи Галича («Промолчи, промолчи — попадешь в палачи…», «Можешь выйти на площадь…» и тому подобное), кто-то из невоздержанных юнцов не сказал громко и с явным восхищением, что вот, мол, сам Закутаров почтил присутствием, известный автор и редактор самиздатского журнала «Мосты». И тогда они впервые «через десять лет после детства» (так она сказала) увидели и узнали друг друга, и невинная детская сексуальность вдруг аукнулась мощным импульсивным влечением…
Впрочем, несчастной тете Эльзе Лерка так никогда и не открыла правду о Закутарове. Даже когда его арестовали, и она пришла к Эльзе с материалами «Мостов» и стала рассказывать о героических диссидентах, которым надо помочь, и тетка, когда-то потерявшая любимого мужа в бессмысленной и бездарной финской кампании, а потом лишившаяся сына, удравшего от коммунистов за границу, попросила оставить ей материалы и последний номер журнала: она с ними познакомится.
Наутро она встретила Леру со строгим лицом и поджатыми губами: видно было, что она решилась на что-то чрезвычайно важное. «Какие замечательные люди, — сказала она, посадив племянницу на кухне пить чай; на столе лежал раскрытый номер «Мостов». — Как обидно, что я жизнь прожила и не знала, что такие существуют… Скажи мне, девочка, кто такой этот 3.Ольгин? Какой умница, какая светлая голова!» «3. Ольгин» был псевдоним Закутарова. «Этого человека арестовали, он сидит в тюрьме, и судьба его неопределенна», — не вполне на вопрос ответила Лерка. «Сволочи. Палачи. Ничего, девочка, надо мной глумиться я им не позволю», — решительно сказала Эльза. Только после ее гибели стало понятно, что она имела в виду.
7
Вернувшись из ссылки в Москву в восемьдесят седьмом, Закутаров нашел дверь «Гнезда» опечатанной. Но времена, слава богу, начали меняться, и квартирку с музейной мебелью никто из советских чиновников хапнуть не успел, — видимо, тем, кому была она по зубам (трудно предположить, чтобы никто из высоких чинов не приглядывал ее себе), теперь вдруг стало не до очередного улучшения жилищных условий. И Закутаров, в телогрейке и со своим облезлым
