На санях - Борис Акунин
Увидела полузамкнутое каре Людвигсбургского дворца, прямоугольник мощенного каменными плитами двора и посередине маленькую фигурку. Это Лотти, Friederike Charlotte Marie Prinzessin von Württemberg, прощается с детством. Позади — мрачная тень от дворцовых стен, впереди озаренная прозрачным декабрьским солнцем зелень парка.
«Только от вас самой зависит, как вы проживете вашу жизнь, — говорит Софи-Амалия. — Никто и ничто не заставит вас быть несчастной, если только вы сами не согласитесь на эту долю».
В детстве Людвигсбург-шлосс с его бесконечными галереями и 452 комнатами казался страшным, заколдованным чертогом, где по углам таятся всякие ужасы, и хозяйка этого лабиринта представлялась девочке злой старухой-волшебницей. А это просто чересчур большой для маленького королевства загородный дворец, где живет со своими кошками старая женщина, не знающая чем заполнить бессмысленные дни. И ее очень жалко. Она велит принцессам называть ее «Madame Granny»18, но Лотти и Паули ей не внучки. У дедушкиной вдовы никогда не было своих детей. Никто ее никогда не любил, ведь короли и кошки любить не умеют. Ее мучает водянка, у нее бывают приступы помутнения рассудка, когда слуги запирают снаружи дверь ее покоев, и бедняжка бушует там, бьет дешевую фаянсовую посуду — она сама велит не ставить в ее комнаты фарфор. Ее отец, английский король, был и вовсе сумасшедший. Последние годы жизни он провел взаперти, обрастя длинной бородой и часами напролет произнося длинные, страстные речи на никому не понятном языке. Бабушка по крайней мере препирается со своими кошками на церемонном английском.
Вот и прекрасный людвигсбургский парк, окрашенный милой, бесснежной южнонемецкой зимой в скромные, изысканные серо-зеленые тона.
Лотти шла не бесцельно, она направлялась в свой заветный парадиз, в Малую Оранжерею. Там со дня на день должны были расцвести нововыведенные в Jardin de Plantes19 тюльпаны — Жозефина прислала из Парижа луковицы. Обманутые искусственным климатом глупышки думают, что сейчас май, и собираются распуститься. И ждало незаконченное письмо. Они с Ганзелем договорились писать друг другу длинно, обо всем что происходит и о чем думается. Третьего дня он прислал письмо на двенадцати страницах. Она пока была только на шестой.
Проведав цветы (они всё не раскрывались, будто заподозрили обман), принцесса села за маленький письменный стол, специально принесенный сюда для эпистолярного досуга, перечитала свой последний абзац.
«Батюшка по-прежнему блистает в Париже. Матушка опять забыла про мой день рождения, должно быть совсем погрузилась в мир грез. Если б не ее портрет на моем столике, я бы не помнила, как она выглядит. Паули вошла в ужасный возраст, всё время хочется стукнуть ее по голове. Но у меня есть Софи-Амалия, так что мне живется много легче чем Вам. Очень грустно, что Вам не с кем поговорить. О как мне знакомо одиночество! Но ведь у Вас есть я, ваша Лотти, которая думает о Вас всё время, вспоминая наше такое коротенькое, но такое драгоценное прошлое и мечтая о нашем долгом и ослепительно счастливом будущем».
Вчера она нарочно остановилась на этом месте, чтобы про самое приятное — и взрослое — написать в торжественный день, когда уходишь из детства.
Лотти окунула перо в чернильницу, улыбнулась.
«Сейчас я нахожусь в той самой оранжерее, где поняла, что я на свете не одна, что нас двое. Помните, как я показывала Вам мои розы, думая: «Когда же эти скучные Мекленбурги уедут восвояси!» Вашего отца принимал в Штутгарте дядя, а Вы с братьями гостили у нас в Людвигсбурге, и моей обязанностью было изображать любезную хозяйку. Я томилась этим, нарочно предложила показать мои розы, и Ваши братья, конечно, уклонились, а Вы, к моей досаде, вдруг взяли и согласились.
Вы поправили очки и тихо молвили: «В мире нет ничего прекраснее цветов. Как же я люблю их хрупкую красоту!» И вдруг покраснели, смущенно на меня посмотрели. Ни о чем кроме цветов мы в тот день не говорили. Вы рассказывали о своих ирисах и орхидеях, я — о моих глициниях, но истинную беседу вели наши сердца.
И потом, после Вашего отъезда, обнаружив ту Вашу записку, я расплакалась от счастья. Я поняла, что спасена. За мной явился мой принц.
Я часто думаю о нашем будущем. Сегодня мне исполняется пятнадцать, а это значит, что Вы уже сможете попросить моей руки. Два года, до моего семнадцатилетия, мы будем женихом и невестой. Вы станете навещать меня, и мы сможем проводить много времени вместе, на совершенно законном основании. А потом — у меня кружится голова от этой мысли — я уеду к Вам, на берега Балтики, о которых Вы так поэтично пишете, и мы никогда более не расстанемся.
Вы волнуетесь, друг мой, что после Людвигсбургской пышности маленький Херцруэ, который достанется Вам как младшему сыну, покажется мне убогим. Но я никогда не любила огромного и помпезного. Мы построим небольшую оранжерею — нет, две, мою и Вашу! — и будем соревноваться, чьи цветы прекрасней. Наш с Вами дом оправдает свое название: там Herz20 обретет Ruhe21.
Хотите, я опишу Вам, как будет выглядеть наш самый обычный день?
Прежде всего, он не будет обычным, ибо, как говорит моя мудрая Софи-Амалия, каждый день жизни должен быть особенным, иначе он потерян.
Итак, приступаю».
Но продолжать Лотти не стала, решив, что этот подарок оставит себе на завтра. Ровные строчки, написанные идеальным почерком, которому она когда-то с такими муками обучалась под руководством немилосердного герра Финека, были похожи на оранжерейные грядки. Их с Ганзелем жизнь будет такою же, как это письмо: длинной, красивой и наполненной тихим счастьем. В сказках долго и увлекательно описывается лишь то, как принц спасает принцессу, а в конце коротко говорится: «потом они жили долго и счастливо», но настоящая сказка лишь с этого момента и начинается. Просто ее незачем рассказывать посторонним, она только для двоих.
* * *
Возвращаясь во дворец, Лотти увидела у парадного подъезда запряженную шестеркой карету, увенчанную золоченой короной, и спешенных конногвардейцев. Нечастое событие: король навещает свою мачеху. Такое бывало лишь дважды в год — 30 октября, в годовщину смерти деда, и 29 сентября, в день бабушкиного рождения. Но сегодня 28 декабря. Что произошло?
На всякий случай лучше держаться от передней анфилады подальше. Слава богу, дядя не интересуется племянницами, потому и поселил их подальше от себя, в Людвигсбурге. Это большая удача. Нрав у короля тяжелый и мрачный, штутгартский
