Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном - Евгений Германович Водолазкин
Перед последними выходными сентября Вероника услышала, что мама говорит по телефону тете Наташе: «Завтра приедет Ветер». Девушка не сразу вспомнила, что Ветер — это Витя Ветер, мамина первая любовь. Мама общалась с ним редко, в основном когда Вероника была маленькой, при Веронике обычно называла его дядя Витя, а в последние годы Вероника и вовсе ничего про него от мамы не слышала. Витя Ветер был когда-то ролевиком, как и мама. Они познакомились, когда маме было шестнадцать, на сделанной небольшой компанией друзей камерной ролевой игре — тусовке по «Бременским музыкантам». Мама играла главную роль — Принцессы, а Трубадуром должен был быть лидер этой тусовки, тоже шестнадцатилетний парнишка, который ухаживал за мамой, но он некстати заболел и в последний момент вместо него приехал его старший брат с гитарой, студент консерватории, сказал: «Ребята, всё ок. Трубадуром сегодня буду я». Это был Витя Ветер. Мама за него замуж не вышла, но помнила его всю жизнь. В консерватории Витя недоучился, бросил. «Дядя Витя приедет на выходные, — сказала мама, — он только вышел из госпиталя, его чуть не убило на войне». — «А ты давно знаешь?» — спросила Вероника. «Вчера позвонил», — ответила мама. «Это ты ведь про него говорила, что он еще в 2014 году ополченцем туда ездил?» — «Да, потом вернулся. Ты и не помнишь, наверное, он к нам лет пять назад заходил, ты к Юле тогда в гости пошла, вы только поздороваться успели. Я и не знала, что он снова на войну поехал». — «Я помню. Он тогда с цветами был и с гитарой».
Ветер пришел, опираясь на костыль, и с гитарой на плече. Он выглядел постаревшим, с лицом опухшим и потемневшим, а пространство вокруг него было странное, смешанное. В этом пространстве как будто текло-переливалось: я воевал, я пришел с войны, я сильный и видел такое, что вам и не снилось, и одновременно — я свободный художник, я трубадур, я Ветер, я вольный странник, я для вас призрак. Взгляд у него был такой, что было непонятно, видит ли он других или смотрит кино в своей голове. Наверное, видел, но словно стесняясь своего видения, и переключался на кино, где было в основном про него, про войну и про прошлое. Улыбнулся маме как из-под речной воды: «Привет, Виона!» Вионой звали маму в той ролевой жизни, а в обычной жизни ее звали Ольгой.
Он очень сильно напился в тот вечер, Вероника с мамой вдвоем с трудом довели его до сарая. Весь вечер он общался в основном с мамой. Вероника выходила в кухню редко и ненадолго. Она успела услышать, что про войну он говорит в основном, что всё плохо. И еще вдруг, уже выйдя за дверь, услышала странное. Он сказал маме: «Там черная дыра. Кротовая нора. Тра-ра-ра. Пропасть, и в ней звезда, а вокруг сон. Зачем я снова вернулся сюда? Здесь больше нет никого. И нет ничего». И нетрезво зашептал-запел, путая слова, что-то им знакомое из юности, стихотворение-песню девушки-барда, которую он когда-то любил, с которой они когда-то учились вместе, еще до Вионы, а потом эта поэтесса выбросилась из окна студенческого общежития, и он зачем-то бесконечно рассказывал Вионе о ней:
Там, где были дома, — полынь и чернобыльник:
и ветви деревьев — сведенные болью пальцы,
искалеченные руки, протянутые к небу,
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…
Если долго вглядываться в чашу черного мака,
начинает видеться лицо.
Черным маком стала душа:
но того цветка, того лица — нет.
…Кто здесь? Ты…
Никого здесь нет.
Это ночной туман, это ветер шепчет,
птица кричит вдалеке.
Глубока вода, как скорбь,
высоки — по грудь — полынные стебли,
горька роса —
слезы Лаан Гэлломэ.
Каменным крошевом обрушились кружевные мосты…
Так тихо-тихо…
Скорбь твоя, память твоя —
Лаан Ниэн…
Ничего больше не повторится.
Ничего нет. Никого нет.
И больше не будет.
Сухая горечь ветра — там.[7]
И в этом напевном шепоте тайно длились другие, никогда не произнесенные вслух между ними строчки. Их знала только Ольга-Виона, которая тоже в те годы пробовала сочинять песни, похожие на стихи той поэтессы, о которой он бесконечно говорил. Про босоногого мальчишку, устроившегося на камне, смотрящего в небо. Мальчишку с глубокими и светлыми глазами мечтателя, для которого сны — только иная явь, и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…[8]
В ту ночь Веронике приснился аквапарк в странном сумеречном свете. И было понятно, что это внутреннее море души. Рядом с ним был большой внутренний двор. И в нем оказался тот поезд из Мариуполя, который вчера среди прочих фоток Ветер показывал на телефоне. Этот поезд в Мариуполе просто стоял на рельсах, рядом с Азовским морем. Контрастный, резко выделяющийся на фоне серого моря и неба очень яркими, красивыми красками и при этом пострадавший от войны, поржавевший, с выбитыми стеклами. Это был самый красивый поезд на свете — поезд всего существования мира, вставший навеки. Во сне Вероники этот огромный поезд умещался в гораздо более маленьком пространстве внутреннего двора. Это было странно: поезд был больше, а двор меньше, но при этом поезд помещался там целиком и занимал только его часть, вдоль края. В этом дворе была осень, лежали желтые листья. А в центре двора была не то будка, не то ржавый остов машины, и на крыше этого сооружения или остова в центре цвели черные и синие маки. И это было все так красиво — ржавый поезд с выбитыми окнами, в которых отражается небо, и ковер желтых листьев, и черные и синие маки.
Последний раз съездили на дачу в Самайн: мама всегда говорила Веронике про дни Самайна и Бельтайна. Для нее это были полюса магического года, когда врата в мир духов наиболее открыты для людей. В эти дни она старалась быть на даче или хотя бы съездить в лес. Всю свою юность она ездила на праздники в лесу в эти дни с друзьями-ролевиками. Когда Вероника была маленькой, мама несколько
