Невозвратный билет - Маша Трауб
У Ларисы Витальевны на глаза опустилась не пелена, а стена. Она перестала видеть и слышать. Тетя Света еще что-то говорила, но Лариса Витальевна только кивала. В голове стучал молот. Девчушка, маленькая.
– Не выходили точно, – услышала она сквозь эту стену, – как вчера привел, так и не выпускал.
Лариса Витальевна поднялась на этаж. Бежала, задыхаясь, по лестнице – лифт ехал долго. Тарабанила в дверь – руками, ногами – до тех пор, пока Аркаша не открыл.
Она ринулась в его комнату. Там и нашла Верусю, забившуюся в угол. Девочка уже не плакала, только тихонько скулила. Аркаша был раздражен.
– Она не хочет со мной играть. Я просил. Печенье ей давал и вафли. Она не ест. Только плачет. Надоела. Уведи ее. Она еще описалась. Я ей давал лоток, она не захотела в него ходить. Я ее носом тыкал, она не понимает. Газетой ее бил, тоже не понимает. Из блюдца есть не хочет.
Лариса Витальевна думала, что страшнее периода, чем детство Аркаши, в ее жизни уже не будет. Она знала, что рано или поздно это должно было случиться. Недоглядела, недосмотрела. Расслабилась.
Лариса Витальевна подняла Верусю и увела на кухню. Быстро пожарила яичницу, поставила перед ней тарелку.
– Ешь, – сказала она.
Аркаша появился на пороге кухни, придя на запах, но Лариса Витальевна рявкнула: «Уйди немедленно. Чтобы я тебя не видела!» Сын насупился, но ушел. Почувствовал, что с матерью сейчас лучше не спорить. Веруся начала есть. От нее пахло мочой. Лариса Витальевна не знала, что делать. Ей хотелось отмыть девчушку, но она боялась даже дотронуться до нее. А еще спросить самое главное, что разрывало сердце, обволакивало липким, животным страхом. Аркаша… Он сделал с ней что-то?
Чтобы очнуться, Лариса Витальевна пошла в ванную. В коридоре запнулась о пластмассовый короб, в котором лежала нарванная клочками газета. Опять перед глазами обрушилась стена. Стало плохо. Раньше тоже прихватывало вдруг, ни с того ни с сего – голова горела, а тело трясло как в лихорадке. Подкатывала тошнота. Давление. Надо выпить таблетку. Пройдет, сейчас, только немного подождать, прилечь. Лариса Витальевна выпила таблетку, посидела в коридоре, но жар, внутренний, не отступал. Тошнота усиливалась. Она больше не могла сдерживаться. Еле добежала до ванной. Ее вырвало. Умывшись, она думала, что делать дальше, но внутреннее чутье, которое обычно ей подсказывало, когда говорить, а в какой момент промолчать, онемело. Лариса Витальевна испытывала только одно – дикую, утробную панику. Не за девочку. Конечно, нет. На девочку ей было наплевать. За сына. Он мог сделать плохое, не отдавая себе в том отчета. Ему давно было место в психдиспансере. Чего только стоило Ларисе Витальевне оставить его дома. Скольким врачам она дала взятки, мелкие подачки, сколько диагнозов было переписано. Лишь бы защитить, лишь бы оставить при себе. Любыми способами.
Поздние тяжелые роды. Еще в роддоме ей предлагали отказаться от ребенка. Говорили, овощем вырастет, если не умрет. Но не умер и не овощ. Только ребенок. Как был, так и остался. Не понимает, что творит. Нежный мальчик. Добрый. Искренний. Никого, кроме него, нет, не было и не будет. Ради него все это. Все эти экологи, чтоб им… Надо Аркашу туда отвезти и оставить. Там лучше – и медицина, и уход. Здесь его в дурку отправят при первой возможности. А если с ней что случится? Нет, лучше за границу. Пристроить в клинику. Она их видела – чистенькие, светлые, радостные. Кто-то коробочки клеит, кто-то из бисера браслеты плетет. В наших его привяжут к кровати ремнями, укол сделают, чтобы признаков жизни не подавал. Ей давно советовали – мол, положи в психушку, через месяц будешь свободна как ветер. Умрет Аркаша, и никаких проблем. Сколько раз она об этом задумывалась? Каждый день. Чем старше становился сын, тем страшнее становилось, тем чаще она думала о том, о чем мать не может, не должна, не имеет права помышлять – избавиться от собственного ребенка. Когда начала ездить за границу, когда увидела, какими бывают клиники, поняла, ради чего вся авантюра. Ради Аркаши. Разузнать условия и оставить его в клинике. Все ради него. Заплатить за годы вперед. Она оправдывала сама себя – сколько еще она сможет о нем заботиться? Сил уже никаких. Давно закончились. И второе, третье, пятое дыхание закончилось. Невозможно так жить, в постоянном страхе за него. На секунду не расслабишься, не уснешь. Раньше, в детстве, у Аркаши то судороги, то подергивания по ночам начинались. Сворачивался вдруг клубочком, не плакал, пыхтел, сопел. Сколько врачей обошли, сколько специалистов его смотрели. Говорили: «Мамочка, а что бы вы хотели? Сами все знаете. Нет лекарств, нет волшебного средства, терпите. Если не можете, определите в больницу». А как объяснить, что да, все знаю, все понимаю, но не могу определить. Умрет ведь без заботы и ухода. Без матери сын – не жилец. Вот там, за границей, да. Она видела, как такие же дети, как ее Аркаша, с этой гадской морковкой возятся и счастливы. Как они рисуют, играют на музыкальных инструментах. Одеты не в рванье, не в халаты больничные, не в штаны драные и мерзкие, а в чистые рубашки, джинсы. Едят не баланду больничную, а киви на завтрак и пудинг на ужин. Там ему место, и она жизнь положит, чтобы его туда устроить. Ей не надо, она уж как-нибудь доживет. Но Аркашу надо любыми путями. Все эти поездки, махинации ради одного – устроить сына в заграничную клинику. Она умрет, он и не узнает. Пусть живет, сколько сможет. Ящики сколачивает, из глины горшки лепит, что они еще там делают? Такие дети… Здесь – уроды, отбросы, никому не нужные, а там – люди. Некоторые даже свадьбы играют, живут вроде как семьей. Им ведь тоже нужна семья. Хоть кто-то рядом родной.
Аркаша, как стал подрастать, просил завести кошку или собаку. Однажды нашел котенка. Тот в подвале мяукал, выбросил кто-то целую коробку с котятами. Всех пристроили в добрые руки, один остался – самый хилый, то ли слепой, то
