Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
– Она сегодня придет на ужин, – говорит мама. – Будем есть тако.
– Ага. Я помню.
– Но у нас еще целый день, – говорит она.
– Хорошо.
– Что бы ты хотела поделать?
– Честно, я бы хотела побыть одна.
– Можем сходить в музей, – говорит мама.
– Мне не очень хочется.
Она перекатывается на бок и смотрит на меня:
– Ты на меня злишься? За вчерашнее?
– Нет. Просто у меня дела.
– Может, я составлю тебе компанию?
Я вздыхаю:
– Дай мне встать и принять душ. И подумаем, чем заняться.
Выходя из моей комнаты, мама говорит:
– Не понимаю. Она днем в школу ходит? То есть… Не в смысле ты не ходишь, а она ходит. В смысле… Черт. В смысле, чем она занимается целыми днями?
– Не знаю, – говорю я. – Я была почти уверена, что она галлюцинация, пока ты не отвела ее вчера в кино.
– Ты поэтому спросила меня, не сошла ли ты с ума?
– Может быть, – говорю я.
– Мы это обсудим. Иди в душ, я приготовлю завтрак.
– Хорошо.
Дверь папиной спальни закрыта, но я слышу, что он внутри. Странно. Папа не должен быть дома. Папа должен быть на работе.
Я принимаю душ, второй за два дня – по контрасту с грязным подростком-Эрлом, которым я пыталась стать на прошлой неделе, – и пытаюсь сообразить, как мне разговаривать с Брюсом. Как объяснить ему, что все это время я была в состоянии чего-то вроде ментальной гибернации. Как сказать, что вчера мама ходила в кино с десятилетней Сарой. Что она уже любит ту Сару больше, чем меня, хотя знает ее всего несколько часов.
Жалобный душ, в общем.
Дождь жалоб.
Мне не нужен мой зонтик. Я не хочу быть Зонтиком. Я просто хочу стоять тут и чувствовать все, даже если это делает меня жалкой.
Элеанор Ригби
– Папа сегодня работает из дома, – говорит мама за завтраком.
Это добром не кончится. Я это знаю. Мама это знает. Мой омлет это знает. Моя сосиска из индюшатины тоже знает.
– У них какие-то перестановки в офисе, – говорит мама.
Молодцы. Если в офисе хотели переставить подальше всяких ленивых задниц, то они попали в точку. Кусочек салфетки отлепился от телевизора и теперь лежит на ковре прямо перед тумбочкой.
После завтрака мама оплачивает счета с компьютера в кабинете. Пианино все еще там, но я больше на нем не играю. Я решаю сыграть.
По звуку сразу понятно, что я не играла на пианино три года. Я играю медленно и, хотя читаю верные ноты, нажимаю не те клавиши. Когда мне было десять, у меня была долгая фаза «Битлов». Я достаю альбом и смотрю ноты для «Элеанор Ригби». Если вы не знаете текста «Элеанор Ригби», то не поймете, почему она подходит. В конце Элеанор Ригби умирает. Никто не приходит на похороны. Всем плевать.
Небольшая дрочка на жалость.
Пианино электронное. Наш дом маловат для полноценного. Наш дом много для чего маловат.
Может, поэтому Брюс съехал и не вернулся. Может, дом так мал, что никто из нас не может быть собой. Мама слушает металл только в наушниках. Брюсу приходилось репетировать слова для театрального кружка в гараже. Подумав об этом, я вдруг понимаю, что папа смотрит свои бейсбольные матчи на полной громкости. Он единственный, кому дозволена громкость в доме с тонкими стенами.
Я не знаю, что это означает, но я хочу сыграть на пианино.
Я подключаю к пианино наушники, и, пока мама спиной ко мне вводит циферки в свой банковский счет, чтобы мы не остались без света, я заново учу «Элеанор Ригби». У меня неожиданно хорошо получается. После трех тренировочных прогонов я выключаю наушники и играю песню вслух, напевая слова.
У меня хороший голос. Я всегда это скрывала, потому что люблю петь в одиночестве. Дома. В кабинете. Когда я была десятилетней Сарой, то пела для родителей и Брюса, и они смотрели на меня как на следующую Арету Франклин. Но я не Арета Франклин. Я просто хорошо пою «Элеанор Ригби».
И я ее пою.
Мама перестает заниматься счетами. Я слышу, как разворачивается кресло. Мои пальцы бегут по клавишам, как будто я и не переставала заниматься. Попадается пара неудачных нот, но песню это не портит. Даже почти украшает. Это же «Элеанор Ригби». Она должна быть грустной. Должна заставить маму прослезиться. Вчера она ходила в кино с десятилетней Сарой. Сегодня шестнадцатилетняя Сара поет ей песню. Наверняка это все очень странно для нее.
Когда я заканчиваю, мы обе плачем. Не рыдаем, нет, но глаза у нас на мокром месте.
Мама вспоминает дочь, которая у нее когда-то была.
Я начинаю вспоминать, откуда я на самом деле появилась.
Мама поворачивается обратно к счетам и говорит:
– Мне еще буквально пара минуток.
– Хорошо.
– Почему ты не хочешь больше ходить в музей?
– Не знаю. Мне кажется, искусство повсюду. Ну, или как-то так. А в музеях только то искусство, за которое заплатили кучу денег. В общем, депрессивно.
Мама разворачивается на стуле ко мне лицом:
– Ты раньше так радовалась искусству.
– Видно, подросла.
– Прошло всего пять месяцев с Рождества. Тогда ты радовалась. Говорила про занятия керамикой. Про то, что будешь участвовать в выставке в этом году. А сейчас ты как будто в раковину спряталась. Я по тебе скучаю.
От упоминания выставки по мне пробегает дрожь.
– Я тоже по себе скучаю.
– Я хочу вернуть мою дочь.
– Мы потом об этом поговорим.
Я понятия не имею, о чем будет этот разговор. Я не могу рассказать ей про мой головной убор. Глупость. Я бы выглядела плаксой. Просто кто-то один решил сыграть злую шутку. Один человек. Вот что я себе повторяю.
Я уже несколько месяцев хочу спросить у Кармен. Снова спросить, потому что я уже спрашивала, но когда она ответила, то это было как ее торнадо. Снаружи одно, а внутри спрятано другое. Ответ внутри ее торнадо.
Она знает, кто это сделал.
Но теперь прошло столько времени, что если я заговорю об этом снова, то буду выглядеть злопамятной. Девочки-подростки не должны держаться за обиды. Если мы пытаемся вспомнить что-то давнее, нам говорят, что мы просто злопамятные суки.
Короче. Тут уже ничего не поделаешь.
Это сказала мисс Смит, когда я нашла мой убор. Она сказала:
– Ну, теперь тут уж ничего не поделаешь.
Мне шестнадцать, и это главное, чему меня научили взрослые. О чем бы ни шла речь – о водорослях в Мехико, о пропавших проектах для выставки или о папиной привычке пожимать плечами, – суть ясна: чем старше люди становятся, тем меньше они могут что-то поделать с
