Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
Сильви положила ладонь мне на спину. Я даже не заметила, как она опустилась на колени в траву рядом со мной. Она посмотрела мне в глаза и ничего не сказала, только расстегнула плащ и укрыла меня им, неловко прижав к себе так, что моя скула уперлась ей в грудину. Тетя раскачивалась вместе со мной в ритме протяжной песни, которую не пела, и я крепко прижалась к ней, скрывая неловкость и неудобство, чтобы она продолжала обнимать меня и качать. Бабушка иногда забывала, что воткнула булавки в корсаж платья, и обнимала меня даже крепче, и я замирала, прижавшись к ней, потому что малейшего моего движения хватило бы, чтобы она ссадила меня с коленей, растрепала мне волосы и отвернулась.
Под плащом Сильви почему‑то пахло камфорой. Запах был довольно приятный, вроде кедровой смолы или ладана, целительный и печальный. Поверх платья из прочной хлопчатобумажной ткани она натянула синтетический свитер. Платье наверняка было коричневое или зеленое, а свитер – розовый или желтый, но мне было не видно. Я склонилась достаточно низко, чтобы через плащ Сильви ни единый лучик света не мог достичь моих век, и сказала:
– Я их не видела. Не смогла увидеть.
– Знаю… Знаю, – ответила она.
И стала напевать, укачивая меня: «Знаю. Знаю. Знаю».
– В другой раз, в другой раз, – промурлыкала она.
Когда мы встали, чтобы уйти, Сильви сняла плащ и надела его на меня. Застегнув его снизу доверху, она подняла широкий, мужского кроя воротник так, чтобы он закрывал мне уши, а потом обняла меня за плечи и повела к берегу с такой заботой, будто я ослепла и могла упасть. Я чувствовала, что Сильви получает удовольствие от моего зависимого положения, и она не раз наклонялась, чтобы заглянуть мне в глаза. Лицо ее при этом было сосредоточенным и задумчивым. В его выражении не было ни холодности, ни любезности. Она словно рассматривала в зеркале собственное отражение. Я злилась, что она так надолго оставила меня без извинений или объяснений и что этот уход дал ей власть проявить такую неслыханную милость, ведь, по сути, я носила ее плащ в знак благословения, а обнимающие меня руки милосердно ободряли меня, и я не сказала бы ничего такого, что могло заставить тетю ослабить объятия или отступить хоть на шаг от меня.
Лодка уже была на воде, удерживаемая короткой веревкой, придавленной камнем. Сильви подтащила ее к берегу и развернула так, чтобы я могла переступить через борт, не замочив ног.
Уже наступил вечер. Небо сияло, словно яйцо на просвечивании. Вода была полупрозрачно-серая, а волны поднимались до такой высоты, что едва не появлялись буруны. Я села на свое место на дне и положила руки и голову на занозистую скамейку. Сильви тоже залезла в лодку и села на лавку, поставив ноги по обе стороны от меня. Она развернулась и оттолкнулась от берега веслом, а потом принялась беспрерывно грести – размашисто, но, казалось, совершенно без усилия. Я лежала, словно семечка в оболочке. Бескрайние воды стучали и гудели у меня под головой, и я чувствовала, что своей жизнью мы обязаны нашей легкости, благодаря которой мы танцевали среди губительных течений, словно сухие листья, и не опрокидывались только потому, что развалина, на которой мы плыли, предназначалась для более великих дел.
Мысль о том, что мы можем опрокинуться, развлекала меня. В конце концов, таков порядок вещей в мире: вода вскроет шов в оболочке, которая, как бы крепко она ни была запечатана, для того и предназначена, чтобы раскрыться. Таков порядок вещей в мире: шелуха спадет, и я, крошечный комочек, спящий червячок, должна буду расти и увеличиваться в объеме. А вдруг вода перехлестнет через борт и я начну расти и расти, пока не лопнет плащ Сильви? Вдруг мы с водой сообща увлечем лодку на дно и я каким‑то невероятным, ужасным образом буду впитывать воду всеми порами, пока последний темный уголок мозга не превратится в водяные струйки? Учитывая склонность воды заполнять, и переполнять, и разрывать, голова у меня нелепо раздуется, а спина выгнется к небу горбом, и масса тела плотно придавит мою щеку к колену, так что я и пошевелиться не смогу. Тогда, наверное, и произойдет своего рода появление на свет. Впрочем, мое первое рождение едва ли заслуживает такого названия, так стоит ли ждать большего от второго? В конце концов, что такое мысль? Что такое сны, если не блуждание в потоке? И что такое образы, которые они оживляют? Образы – это самое худшее. Ужасно было бы стоять на улице в темноте и наблюдать, как женщина в освещенной комнате рассматривает свое отражение в окне, и бросить камень в нее, разбив стекло, а потом смотреть, как окно снова собирается по кусочкам и яркие фрагменты губ, шеи и волос опять складываются в изображение этой безразличной незнакомки. Было бы ужасно увидеть, как разбитое зеркало срастается, показывая женщину, задумчиво прибирающую волосы. И здесь мы видим великое родство с водой, ведь наши мысли, как и отражения на воде, не страдают от потрясений, не подвержены постоянному изменению. Их кажущаяся легкость выглядит насмешкой над нами. Будь они более вещественны, обладай они весом и занимай объем, они бы утонули или их унесло бы общим потоком. Но они продолжают существовать среди бурных и разрушительных стихий нашего мира. Думаю, мама наверняка планировала пробить эту яркую поверхность, чтобы нырнуть сквозь нее в самую черноту, но осталась здесь, куда бы
