Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
Сильви встала, потянулась и кивнула на солнце – маленькое, белое зимнее солнце, висевшее чуть в стороне от зенита, хотя уже несомненно наступил полдень.
– Теперь можно подняться туда, – сказала тетя.
Я снова последовала за ней в долину и обнаружила, что та сильно изменилась. Казалось, будто под лучами солнца зацвел сам иней, прежде выглядевший бесплодным и сухим, как соль. Трава сияла пестрыми красками, а с деревьев скатывались бесчисленные капли воды.
– Я же говорила, что здесь красиво.
Представьте себе Карфаген, засеянный солью, когда сеятели ушли и семена пролежали в земле бесконечно долго, пока наконец не поднялись в изобилии листья и деревья из соли и инея. Какими были бы цветы в таком саду? Свет заставил бы каждую крупинку соли раскрыться гранями и в изобилии плодоносить яркими шарами воды наподобие персиков или винограда, ведь в мире, состоящем из соли, растет потребность в утолении жажды. Ибо нужда способна произвести все, что необходимо для ее удовлетворения. Желание обладать и обладание соотносятся друг с другом как вещь и ее тень. Слаще всего ягода лопается на языке, если тебе не терпится ее отведать, и вкус преломляется на множество тонов и оттенков спелости и земли. И полнее всего мы ощущаем вещь в тот момент, когда нам ее не хватает. У меня вновь возникло предчувствие: мир опять станет полным. Ведь желать прикосновения руки к волосам – почти то же самое, что чувствовать его. Что мы ни потеряли бы, сама тоска по утраченному возвращает его нам. Пусть мы спим и ничего не замечаем, страстное желание, словно ангел, лелеет нас, гладит по волосам и приносит землянику.
Сильви исчезла. Она ушла без единого слова, без единого звука. Я решила, что она разыгрывает меня и, возможно, подглядывает за мной из леса. Я притворилась, будто не замечаю, что осталась одна. Теперь я понимала, почему Сильви думала, что дети могут сюда прийти. Любой ребенок, увидев однажды, как сверкающая вода доходит до кончиков веток, заливая мягкую тень инея у подножия деревьев и оставляя на нем отметины, пожелал бы увидеть это зрелище вновь.
Если бы тут лежал снег, я слепила бы фигуру женщины, которая стоит на тропинке среди деревьев. Дети подошли бы поближе, чтобы рассмотреть скульптуру. Жена Лота обратилась в безжизненный соляной столб, потому что в своей боли и скорби оглянулась. Но здесь в волосах снежной женщины, у нее на груди и в руках сверкали бы изысканные цветы, и вокруг собирались бы любящие дети, восхищенные ее красотой, улыбающиеся нелепым украшениям, словно сами вставили цветы ей в прическу и сложили к ногам, и эти дети с радостью и великодушием простили бы ей, что она отвернулась от них, пусть она и не просила о прощении. Руки снежной женщины были бы ледяными и не касались бы детей, но она была бы им, диким и осиротевшим, больше чем матерью – такая спокойная, такая неподвижная.
Я вышла из долины и спустилась к озеру по небольшому язычку земли в устье расщелины. Берег был пуст и по‑своему тих. Я решила, что Сильви ушла на мыс. Мне показалось, что она решила перепрятать лодку. С тетиной стороны это была бы разумная предосторожность, раз она считала, что в здешних лесах живут люди. Сидя на бревне, я насвистывала и кидалась камешками по мыску собственного ботинка. Я понимала, почему Сильви казалось, что в лесах живут дети. Мне тоже так казалось, хоть я и не думала об этом. Я сидела на бревне, кидая камешки в собственный ботинок, потому что знала: если обернуться, пусть даже очень быстро, никакого существа за моей спиной не окажется и оно приблизится только после того, как я снова отвернусь. Даже если бы оно заговорило прямо у меня над ухом – а мне часто казалось, что это вот-вот произойдет, – обернувшись, я ничего не увижу. В каком‑то смысле существо было таким же настойчивым, надоедливым и грубым, какими бывают полудикие одинокие дети. Именно от этого мы с Люсиль сообща и старались избавиться, и всю ту осень я избегала берега озера, потому что в одиночестве было бы труднее не обращать внимания на эту настойчивость. Жить с сестрой или подругой – все равно что сидеть вечером в освещенном доме. Находящиеся снаружи могут наблюдать за тобой, если пожелают, но тебе необязательно видеть их. Можно просто сказать: «Вот границы нашего внимания. Если будете бродить под окнами, пока не замолкнут сверчки, мы опустим шторы. А если хотите, чтобы мы стерпели ваше завистливое любопытство, позвольте нам не замечать его». Любой, у кого есть единственная прочная связь с другим человеком, будет столь же самоуверенным, и именно этой самоуверенности одинокие люди жаждут не меньше, чем покоя и безопасности. Я теперь, так сказать, была отлучена от дома достаточно долго, чтобы наблюдать подобную жажду и в себе. Не существовало ни порога, ни подоконника между мной и этими замерзшими, брошенными детьми, которые едва не дышали мне в спину и едва не касались моих волос. Я решила подняться обратно и подождать Сильви у обвалившегося погреба, где она неминуемо нашла бы меня.
Солнце поднялось над восточным склоном долины и залило теплым светом старые черные деревья, росшие на иззубренных крутых склонах. Внизу были только тень и ветер, скользивший в сторону озера примерно на уровне моих коленей. Шелестели кусты сирени. Сидеть на каменной ступеньке было бы слишком холодно. Сначала мне показалось, что здесь вообще нет места для меня, поэтому я сунула руки в карманы, прижала локти к телу и мысленно прокляла Сильви, что принесло мне некоторое облегчение, поскольку дало возможность думать хоть о чем‑то, кроме окружающего леса. Не без труда я начала размышлять и о других вещах. Спустившись в погреб, куда не задувает ветер, я могла бы развести костер и согреться. Но спуск представлял определенную проблему, потому что в погреб провалились остатки старого дома.
Кто‑то уже здесь покопался. Бо́льшую часть кровли разобрали, да и столбов и досок на вид осталось куда меньше, чем требовалось для строительства дома. Конек крыши переломился, видимо, под тяжестью снега. Наверное, с этого и началась катастрофа,
