Дыхание озера - Мэрилин Робинсон

которая могла продолжаться месяцы или годы. Я слыхала о семье, которая жила к северу от озера: их дом занесло снегом по крышу, и он начал разваливаться. Они поставили на попа́ кухонный стол, чтобы подпереть коньковый брус посередине, но крыша отошла от стен по обоим его концам, пропуская ветер, а стены просели и так перекосили оконные рамы, что лопнули стекла. Заткнуть все отверстия можно было только снегом. По словам обитателей, они едва отваживались разводить огонь в печи, чтобы вскипятить воду, опасаясь, что снег, который только и удерживал дом, подтает, осядет и обрушит крышу. Говорили, что в семье было семнадцать человек. Выжить им удалось якобы только потому, что на ночь они укладывались спать в одну кучу, укрывшись девятнадцатью стегаными одеялами и таким же количеством ковров. Мать семейства держала на плите кастрюлю с водой и уксусом, в которую сложила язычки обуви, обрезки волос, бород и ногтей, сосновую смолу, пару оленьих рогов и рожок для обуви на длинной ручке. Этим отваром они и питались, разбавляя его снегом, чтобы растянуть подольше. Но в этой части света люди склонны хвастаться неудобствами и трудностями за отсутствием других достижений, достойных упоминания.

Дома в горах вокруг Фингербоуна обычно строили так же, как и этот: приколачивали доски вертикально к каркасу, а на каждый стык между ними прибивали рейку шириной дюйма два, чтобы закрыть щели. Если дом начинал заваливаться, рейки раскалывались и вылезали пучки щепок, часто оконные рамы выпадали, а двери можно было открыть только с усилием, пока они просто не переставали закрываться. Наверное, подобные конструкции уместны в местах с более мягким климатом. Не знаю, почему традицию настолько упорно сохраняли, потому что в результате люди так часто не могли попасть в дом, что это тревожило даже обитателей Фингербоуна. И если дорога к ближайшему жилищу становилась непроходимой из‑за снега, семью больше никто не видел, пока снег не сходил. О здешних лесах ходило множество подобных историй. Историй было так много, что, видимо, в какой‑то момент произошел массовый исход или резко уменьшилось население, потому что теперь в лесах вблизи города жило очень мало семей – слишком мало, чтобы объяснить столь невероятную армию предков, даже если временами эти предки и вымирали в больших количествах.

Однако заброшенные хозяйства вроде этого встречались редко, так что, возможно, рассказы о погибших поселенцах происходили из единственного случая, весть о котором разнеслась во все стороны, как единственный тревожный крик разносится среди птиц по всему лесу и даже в небе. Не исключено, что именно этот дом и стал источником рассказов о погибшем населении гор. Когда он рухнул, возможно, отсюда и разлетелись незримо, словно споры по ветру, страшные байки – тысячами из единственного мрачного жилища, если не миллионами, поскольку трудно предположить, что кто‑нибудь слышал или услышит впредь абсолютно все рассказы о людях, оставшихся без крова в этих горах. И, возможно, именно поэтому, увидев меня одну, призраки здешних мест практически тянули меня за рукав. Вы, наверное, замечали, как на автобусной остановке люди, поняв, что вы тоже одни, поглядывают на вас искоса с одновременно пронзительным и сердечным выражением, а если позволить им сесть рядом, они будут долго врать вам о множестве детей, которые уже разъехались, и о матерях, которые были прекрасны и жестоки, и примутся уверять, что их бросили, разочаровали или предали, что они не заслужили одиночества и лишь невероятные события, о которых прочитаешь разве что в книгах, могли их довести до такой крайности. И именно поэтому, даже если они говорят правду, у них бегает взгляд, активно движутся руки и просыпается страсть к многословию, как у тех, кто сам знает, что врет. Ведь, оставшись в одиночестве, невозможно поверить, что у кого‑то бывает другая жизнь. Одиночество – безусловное открытие. Взглянув в освещенное окно или посмотрев сверху на озеро, видишь только свое отражение в освещенной комнате или на фоне деревьев и неба – обман очевидный, но все равно приятный. Однако, когда смотришь из темноты на свет, видишь различие между этим миром и тем. Возможно, все люди, оставшиеся без крова, в глубине души злы и с радостью готовы ломать крышу, крушить позвоночник и ребра, бить окна, заливать пол, раздирать шторы и продавливать диван.

Я начала вытаскивать отвалившиеся доски из погреба, из правого переднего угла. В них было полно заноз и кривых гвоздей, но я все равно вытаскивала их и бросала на землю за спиной, словно у меня имелась конкретная цель. Работа была тяжелой, но я часто замечала, что почти невозможно вынести, когда на тебя смотрят, за тобой наблюдают, а ты ничего не делаешь. Когда ты одна и ничего не делаешь, тревоги одиночества перемешиваются почти бесконечно. Поэтому я с дикой надеждой и отчаянием трудилась, пока не взмокли волосы, а руки не покрылись ссадинами. Я начала воображать себя спасателем. Допустим, в этом рухнувшем доме спали дети. Скоро я наткнусь на огрубевшие от дождей полы их ночных рубашек, на маленькие косточки ножек с осыпавшимися, словно лепестки, пальчиками. Возможно, помогать уже слишком поздно. Они пролежали под снегом слишком много зим, и это печально. Но оставить надежду значило бы окончательно предать их.

Я воображала себя на месте этих детей, что было нетрудно, поскольку видимость относительной надежности в бабушкином доме была обманчива. Она создавалась пианино, диваном и книжными шкафами, полными альманахов, Киплинга и Дефо. Но, несмотря на всю надежность и солидность облика, их следовало бы считать опасной нагрузкой на хрупкую конструкцию. Я легко могла себе представить, как пианино проваливается в погреб, дребезжа струнами. К тому же в нашем доме и второй этаж был лишним: если бы он обрушился, когда мы спали, мы провалились бы в темноту, осознав, наверное, лишь то, что наши сны вдруг прервались самым ужасным и неожиданным образом. Маленький дом подошел бы лучше. Такие разваливаются с изяществом, словно раскрывающийся стручок или раковина. Однако, несмотря на разные истории, которые я придумывала сама себе, было понятно, что под этими скромными развалинами нет никаких детей. Для легких, худых и полностью привычных к холоду здешних обитателей оказаться брошенными в лесу было не труднее игры, даже если бы они лишились глаз и переломали ноги. Лучше ничего не иметь, потому что однажды даже наши кости нас подведут. Лучше не иметь ничего.

Я села на траву, жесткую от инея, и закрыла лицо руками. Кожа натянулась, и холод побежал волнами, словно студеная вода, между лопаток и вверх по шее. От