Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео
Антье Мунсберг сидела в ужасе. Она представила, что было бы, если бы Михаэль Хартунг девятого ноября в зале пленарных заседаний бундестага вот так, между делом, обмолвился представителю международной прессы или одному из почетных гостей, что осенняя революция 1989 года его не интересовала и к тому же у него не было на нее времени. Потому что у него сломалось отопление! Как можно рассказывать такую захватывающую, пусть и довольно лживую историю и при этом быть таким отрезвляюще честным?
— Не хочу прерывать вас, господин Хартунг, но давайте договоримся, что личные воспоминания о революционной осени вы опустите. Это только запутает людей. Сосредоточимся на побеге. Не лучше ли начать речь с описания того момента, когда вы стояли у стрелки и принимали историческое решение.
— Ой, я уже столько раз об этом рассказывал.
— Но не на этой сцене и не для этой публики, это ведь не какая-нибудь, а…
— Могу ли я сам решить, о чем буду говорить?
— Да, естественно. Конечно, есть некие рамки… Я имею в виду, что вас пригласили оратором, чтобы вы рассказали о своем личном опыте, но, разумеется, желательно, чтобы поезд к свободе играл в вашей речи центральную роль.
— Иными словами, я не могу говорить, о чем хочу?
— Я бы не была так категорична, я лишь хотела сказать, что было бы лучше, если бы…
— …я говорил то, что вы хотите услышать?
— Разве это проблема? Вы на протяжении нескольких недель рассказываете примерно одну и ту же историю. И у вас отлично получается, люди любят вас за это.
— Да, понимаю, люди… Я надеялся, что смогу наконец сказать что-то еще. Утомительно, знаете ли, снова и снова повторять одно и то же.
— Понимаю.
— Вообще, я очень устал. — Хартунг закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. — Я вас разочаровал?
— Нет, разве что несколько удивили…
— Я думаю, вы вправе разочароваться. Вы очень обходительны со мной, открываете мне дорогу на большую сцену, а я только и делаю, что ворчу. Поэтому у меня есть идея, — сказал Хартунг, выправился и посмотрел Антье Мунсберг прямо в глаза. — Вы напишете мне речь, какую сочтете нужной. Добавьте в нее сколько угодно отваги и пафосных слов о принятии исторического решения. А я обещаю произнести ее безоговорочно и с полной отдачей. В общем, обещаю в этот день быть образцовым героем из Восточного Берлина. Я вас не подведу. Но прошу, потом оставьте меня в покое, ладно?
Антье Мунсберг стало жаль этого мужчину, который оказался совсем не таким, каким ей представлялся. Она также почувствовала глубокое облегчение, ее внутренний сейсмограф показал, что Хартунг настроен серьезно.
— Так мы и сделаем, — сказала она.
— Извините меня, я нес какую-то чушь, — произнес Хартунг.
— Ничего удивительного, учитывая, в каком вы стрессе. К тому же ваша новая женщина, которая не знает, повезло ей или нет.
— Откуда вы знаете, что мы с ней…
— Вы же сами сказали, что были в спа-отеле. Холостые мужчины не ездят в такие места без веских причин.
Хартунг кивнул:
— Вы правы, для такого надо влюбиться до беспамятства. А когда я до беспамятства влюблен, все остальное становится совсем неважным, совершенно незначительным. Понимаете?
— К сожалению, нет, — сказала Антье Мунсберг, удивляясь, как такое признание могло ускользнуть от ее внимания. — Кстати, весьма любопытно, что в том поезде ехала и женщина, которую вы тогда любили, и женщина, в которую влюблены сейчас.
— Да, — улыбнулся Хартунг. — Поразительное совпадение, не правда ли?
23
На улице уже стемнело, когда Гаральд Вишневский вышел из метро на станции Эберсвальдерштрассе. Он шагал по подземному переходу под рельсами и чувствовал, как массивные стальные опоры вибрируют под тяжестью поездов, проезжающих станцию наверху. Уличные музыканты, бездомные, молодые туристы с бутылками пива, перебегающие дорогу. Он давно здесь не был.
На светофоре Вишневский остановился, посмотрел на узкий угловой дом на Паппельаллее, который, словно нос пятипалубного корабля, выступал на перекресток. В этом доме он прожил много лет, в боковом крыле на четвертом этаже. Санузел на лестничной площадке он делил с пожилой госпожой Больман, ему приходилось подниматься на полпролета, а ей на полпролета спускаться. Стены в доме были тонкие, жильцы знали друг о друге все. Когда госпоже Больман стало тяжело ходить, она кричала: «Милок, мне опять надо!» Тогда Вишневский поднимался к ней, она цеплялась за него, и так они брели до двери туалета. И он ждал до тех пор, пока госпожа Больман не закричит: «Милок, я весь день тут сидеть должна?» Когда госпожа Больман совсем перестала ходить, он носил ее до туалета, что было нетрудно, поскольку госпожа Больман почти ничего не весила. Однажды утром он пришел к ней и застал старушку, маленькую, бледную и неподвижную, в постели, и на лице ее больше не было недовольства.
После воссоединения Германии у каждого появился свой санузел, что поначалу Вишневскому казалось чрезмерной роскошью. Вдобавок в доме установили лифт на месте прежних туалетов. Ключи от лифта получили только те, кто за него заплатил. То есть только владельцы новой мансардной квартиры — семья из Бремена. Они, как поговаривали соседи, поднимались на лифте прямиком к себе в гостиную.
Вишневский шагал по мокрому асфальту Пап-пельаллее. Он долго перебарывал себя, прежде чем наконец решился поговорить с Михаэлем Хартунгом вопреки протестам жены, которая всеми силами пыталась помешать ему. «Ты разрушишь нашу жизнь», — преувеличивала она.
Конечно, игнорировать предостережение канцелярии было неразумно. Он мог бы радоваться дополнительному финансированию фонда и забыть об оскорбительном отзыве приглашения на церемонию в бундестаг. Но ни радость, ни забывчивость никогда не были присущи Вишневскому. И то, что другие считали умным, он по большей части находил глупым. «Вечно ты ведешь себя как глупый честный житель востока», — сказала его же на, на что он лишь устало кивнул.
И дело было вовсе не в том человеке, который заменил его в бундестаге, это не было игрой уязвленного самолюбия, маскулинной борьбой с конкурентом. Хотя, есл и быть честным, то и в нем тоже.
Но не только.
Больше всего Вишневского раздражало то, как обращались с этим человеком. Насколько неважной оказалась в итоге его история, настолько неважной оказалась история самого Вишневского. Настолько неважной
