Крольчатник - Ольга Владимировна Фикс
– А ты вообще кому-нибудь свои стихи читаешь? – шепотом спросила Марина, послушно поднимаясь вслед за ним.
– Читаю, конечно. – Валерьян усмехнулся: – А ты что, полагаешь, не стоит? Как тебе вообще-то мои стихи, нравятся?
– Да, – сказала Марина и сама себе удивилась, настолько это было правдой. Нравились ей его стихи. И сам он ей тоже нравился, по крайней мере сейчас и сегодня, и все у них было как в прошлый раз, и даже еще лучше, потому что дольше. А когда все кончилось – но Марина просто не помнила, когда оно кончилось, она потому что сразу уснула и не запомнила как.
И приснился Марине сон. Во сне она была лошадью, лошадью Зорькой из здешней конюшни. Во сне она была с Валерьяном и он целовал ее в верхнюю замшевую губу. Марина как-то особенно ощущала замшевость этой губы, хотя ведь целовала-то не она его, а он ее. Во сне она ему отвечала, но он был таким маленьким и хрупким рядом с ней! Ей приходилось все время помнить, как легко она может затоптать его копытами, и она тревожилась и боялась – ведь это могло произойти просто случайно, в порыве страсти, к примеру. Там, во сне, она любила Валерьяна так глубоко и самозабвенно, как никогда не любила наяву. Он садился на нее, ездил верхом, они неслись галопом по летним лугам, по осенним полям, вылетали на берег моря. Там, во сне, она родила ему жеребенка, и Валерьян любил его, ах как он любил их жеребенка – и никакой это был не кентавр, нормальный жеребенок, с черной шелковой гривкой и чуть раскосыми карими глазами. Марина кормила его своим молоком, и он жадно пил, стоя под ее животом, переступая от нетерпения тонкими ногами.
А потом он заболел. Ее – Маринин – родной жеребенок! Уже проснувшись, она долго помнила, как они с Валерьяном тогда волновались, каждый по-своему и стоя рядом. Разговаривать они не могли, но зато как хорошо понимали они тогда друг друга! А когда жеребенок умирал, у них у обоих в глазах стояли одинаковые слезы. А когда он умер, в конюшню пришел Денис и сказал нарочито бодро:
– Ну что, Валёк, слезами горю не поможешь, даже Москва – и та им не верит. Отойди-ка лучше в сторонку.
С этими словами Денис выхватил из-за спины топор и со всего размаху обрушил его на шею ее – Марининого – мертвого жеребенка. Голова сразу отскочила в сторону, далеко и легко, как деревянная болванка. Денис достал нож и сдернул с обезглавленного жеребенка тонкую гнедую шкурку. И тогда все они увидели, что там, за обнажившимися почему-то сразу же ребрами, как за прутьями детской кроватки, лежит, свернувшись и жмурясь на яркое солнышко, ее, Маринин, ребенок – живой, здоровый, абсолютно целый и невредимый. Денис осторожно извлек его из-под костей и передал Валерьяну. Валерьян взял его на руки и поцеловал. Это был мальчик, худой, голенький и дрожащий. Марина-Зорька все вытягивала и вытягивала во сне шею, стараясь разглядеть его получше, и никак ей это не удавалось. Она вся напряглась, в то же время сознавая тщетность своих усилий, сделала какое-то немыслимое по своей резкости, причинившее боль движение и от этого проснулась. За окном была ночь. Марина лежала одна.
Марина резко села и осмотрелась. Нет, никаких сомнений. Вторая половина кровати была пуста и совершенно уже остыла. Одеяло было целиком заботливо накинуто на Марину и даже подоткнуто с боков. Одежда Валерьяна по-прежнему лежала на стуле, не хватало, правда, трусов – вчера они торчали с самого верху, – и еще тапочки исчезли из-под кровати. Может, он в туалет пошел? Да нет, не похоже. Кровать с его стороны совершенно холодная, и ясно, что его нет уже довольно давно.
Марина встала, накинула халат и вышла из комнаты. Из-за этого сна, такого яркого, почти реального, и такого тяжелого, ей показалось неимоверно тоскливо одной, наедине с этим сном. Сон нужно было немедленно кому-нибудь рассказать. Но кому? А может быть, Валерьян у себя?
И Марина пошла на второй этаж, с трудом припоминая всего единожды проделанный путь в его комнату. Вчера они почему-то сразу поднялись на самый верх, в комнату, которую Марина в мыслях уже давно называла своей.
Наконец она нашла и без особой надежды легонько толкнула дверь. Вообще-то все эти блуждания в темноте казались Марине продолжением ее сна, как будто она еще не проснулась по-настоящему, а, как это иногда бывает, проснулась во сне.
Дверь в комнату Валерьяна оказалась не заперта. Марина на цыпочках вошла и в свете луны увидала нечто такое, что опять-таки никак не могло быть ничем иным, кроме как дурным сном. На кровати, широко разметавшись и откинув ненужное в жаркой комнате одеяло, спал совсем голый Валерьян, а рядом, свернувшись калачиком и положив голову ему на плечо, спала Женька, и на лице у нее играла довольная, сытая улыбка.
Марина слабо вскрикнула и окончательно пришла в себя. Нет, вовсе она не спала, все так и было. И как же все это было больно – вы себе не можете представить.
21
Эти двое не проснулись от ее сдавленного крика. Ну что ж, очень хорошо. Марина неслышно вышла, осторожно прикрыла за собой дверь. В голове стучало только одно: «Бежать! Сейчас же, немедленно отсюда бежать!» С нее довольно. Больше она здесь и минуты не выдержит.
Отчаяние придало Марине деловитости. Стараясь двигаться по возможности бесшумно, она возвратилась к себе, молниеносно собралась – попросту сгребла все, что попалось под руку, и запихала в большущую мамину сумку, привезенную в предпоследний приезд Валерьяном. Все, что не поместилось, Марина решила бросить. Черт с ним, в конце концов, главное – выбраться отсюда поскорее, а то здесь она, того и гляди, человеческий облик потеряет, станет такой, как все они тут, перестанет понимать, что можно, а что нельзя. И тогда уж ей никогда не научиться снова жить в этом мире так, как положено. А как тогда она будет жить и кем тогда она будет? Подумать страшно!
Марина уже не думала ни о любви, ни о ребенке, ни, тем более, о такой чепухе, как школа и сложности дальнейшего жизнеустройства. А ведь только что эти сложности казались ей попросту непреодолимыми! Сейчас главным для Марины сделалось одно – бежать, спасать свою шкуру. Спасать ту Марину, которой она была, которую она знала с детства. Ни в
