Избранное - Андрей Гуляшки
Таких Иветт были тысячи, и ни об одной из них не стоило тосковать.
— Я так к ней привык! — вздыхал Луис. — Она была большое дитя: любила шалить, проказничать. — Он молчит некоторое время, потом машет рукой: — Она убежала с одним румыном. Может быть, вы его знаете — инженер, нефтяник.
Я говорю, что не знаю никакого румына, никакого нефтяника. Луис просит его извинить. Он думал, что мы, специалисты, знаем друг друга — ведь мы коммунисты. Я пожимаю плечами: коммунисты есть везде. Даже на Соломоновых островах, на Сандвичевых островах, на островах Самоа. Везде, но я не знаю этого нефтяника.
— Она убежали с ним! — повторил Луис.
— Велика важность! — засмеялся я.
— Действительно! — Луис пытается шутить. — Она не пропахнет бензином, бедняжка, как вы думаете?
— Идите вы к черту! — не выдерживаю я. — Ведь вы было пошли к реке? Почему не утопились?
Луис несколько раз подряд глубоко затягивается сигаретой, потом тушит ее в пепельнице, не докурив до конца.
— Я испугался крокодилов, — говорит он.
— Напрасно, голубчик! Крокодилы примутся вас глодать, когда у вас прекратятся судороги. То есть когда вы уже будете наполовину покойником.
— И я не почувствую их зубов?
— Гарантирую.
Луис некоторое время молчит, потом одним духом выпивает рюмку виски.
— Все же это какое-то разрешение проблемы, — говорит он и смотрит на меня печальными глазами. Потом спрашивает: — Другой возможности разве нет?
Этот человек меня злит. Я его презираю. Всегда презирал, еще до того, как встретил, до того, как случай свел меня с ним. Не выношу людей такого душевного склада.
— Другой возможности нет, — говорю я. — Идите и топитесь, пока не поздно. Или берите билет до Бамако, а оттуда давайте деру прямо в Марсель. В первом случае вас сожрут крокодилы, во втором — чиновники министерства здравоохранения в Париже!
— Вы очень любезны, — грустно улыбается Луис и подает мне руку.
Он идет между столиками к выходу, но вдруг возвращается.
— À propos[11], вы принимаете те порошки, что я для вас приготовил?
— Регулярно, — вру я ему.
— Они вам непременно помогут, — говорит Луис.
Тот же день, 12 часов
Я лежу в своей зеленой коробочке и опять думаю о Лилиан. Она вывозит спекшуюся желтую землю по трассе канала Накри-Сосе. Она мчит на своем самосвале, а за нею клубится пыль — длинный хвост пышных облаков пыли. Мне хорошо, когда я думаю о Лилиан, о ее самосвале, об оросительном канале Накри-Сосе. Я вспоминаю случай с лодкой и спрашиваю себя: «А что было бы, если бы Шарль Денуа не порвал вексель? И вообще отказался бы его порвать?»
Всякий раз, как об этом подумаю, я испытываю очень неприятное чувство. Нигерские крокодилы смирные, но только вблизи от берега или когда вытягиваются на песке. Если бы у Шарля Денуа вовремя не заговорил инстинкт жизни (а спасая Лилиан, я рассчитывал именно на этот инстинкт), я бы почувствовал зубы гадов, непременно почувствовал бы прежде, чем д о с т а т о ч н о наглотался воды для того, чтобы потерять сознание. Имел ли я в виду этот риск? Если я скажу «да», благоразумные люди сочтут меня авантюристом, если же скажу «нет», решат, что я наивный человек, блаженный. Я сам не знаю, кто я такой, да мне и не надо знать. Я думал тогда о Лилиан, о том, что молодая жизнь должна быть непременно спасена для жизни. И ни о чем больше.
ТАНЕЦ ПРОСА С ВЕТРАМИ
2 июня, 5 часов вечера
Деревня, в которой живет мой друг Луи-Филипп, на восемьдесят километров юго-восточнее нашего города, близко к тем местам, где джунгли граничат с ровной безбрежной степью. С юга деревню огибает приток Нигера — река, полноводная в пору тропических ливней, как наша Марица. Она пересекает часть джунглей, врезавшуюся клином в степь, и в засушливое время, длящееся семь-восемь месяцев в году, спасает от невыносимой жажды бесчисленное зверье — деревенский скот, зверей джунглей, быстроногих обитателей саванн. Грациозные фламинго, деловитые птицы-секретари, ибисы и другие крупные и мелкие пернатые таких, ярких расцветок, как уборы красавиц племени бамбара, — весь этот пестрый крылатый народ находит здесь, на тучной пойме, приют и пропитание для себя и своего потомства.
Меня забросил сюда «джип» с тракторной станции. Шофер, словоохотливый мавританец, торопился куда-то по своим делам (у него была невеста в соседней деревне), и я сразу его отпустил.
День был уже на исходе, а деревня казалась необитаемой.
Эта деревня состоит примерно из полусотни островерхих хижин. В центре, посреди большой круглой площади, возвышается хижина старейшины, возле которой ютятся несколько маленьких хижин, где живут его жены. Центральную площадь окружают четыре улицы, шагах в пятнадцати одна от другой. На этих улицах размещается вся деревня. И хижины с дворами, и улицы — весь этот мирок из плетней, глины и пожелтевшей соломы живет под широкими раскидистыми ветвями благословенного вечнозеленого манго. Двор Луи-Филиппа, единственного католика в деревне (впрочем, он такой же католик, как я, например, брахман), находится на самой крайней улице и обращен к темнеющим таинственным джунглям. Джунгли от его двора в двух бросках камнем или в одном выстреле из его старого кремневого ружья.
Для его отца, когда он был еще в силе, это расстояние равнялось всего двум броскам тонкого бамбукового копья. Прямо со двора он стрелял из лука по шимпанзе, которые во время засухи стадами нападали на его манговые деревья. Теперь с копьями и луками играют дети и юноши, а настоящие мужчины ходят на охоту с кремневыми ружьями, с бракованными одностволками, которые можно достать в городах у старьевщиков, большей частью мавританцев, за два мешка очищенного риса. Это высокая цена, если учесть,
