Избранное - Андрей Гуляшки
«Заткну дыру, а потом брошу этого мерзавца крокодилам!» — промелькнуло у меня в голове. Я почувствовал, что губы у меня трескаются от жажды. Но я сидел неподвижно, словно отдался во власть судьбы.
Денуа вытащил свой портфель.
— Что я должен сделать? — прошептал он.
— Порвите вексель и бросьте кусочки крокодилам! — прошептал я.
Через несколько минут искупительная операция была завершена — за кормой мелькнули клочки бумаги и исчезли из глаз.
Одна пядь, не больше, отделяла нас от поверхности воды.
Я встал на колени, нащупал под решеткой просмоленный клубок и заткнул дыру. Потом, стараясь не наклонять борта́, натянул шкот. Хотя и потяжелевшая, лодка понеслась вперед. Я снял рубашку — она была из нейлона, — сделал нечто вроде черпака и стал отливать воду. И Денуа не сидел сложа руки. Он превратил в черпак свою тропическую панаму.
Я направил лодку обратно к правому берегу. Сколько мы ни отчерпывали, вода в лодке оставалась на том же уровне — затычка разболталась и дыра все же давала течь. Для такой перегруженной лодки резкие повороты были опасны, и потому я доверился течению, и оно отнесло нас больше чем на два километра западнее города. Здесь берег вдавался в реку, образуя нечто вроде маленького полуострова, заросшего тростником и высокой густой травой. Когда мы приблизились к нему и прибрежная полоска песка блеснула перед моими глазами в тридцати шагах вправо от нас, я сделал н а р о ч н о резкий поворот почти на девяносто градусов, не ослабляя шкота. Лодка легла на левый борт, и мы оказались в воде, окруженные, как и раньше, сворой крокодилов, которая нас преследовала.
Эти нигерские крокодилы, злые и хищные на середине реки, вблизи от берега становятся смирными и безобидными, как карпы. Но Денуа, видимо, не знал об этой изменчивости их нрава. Бултыхнувшись в воду, он начал визжать и вопить как сумасшедший. Он то беспомощно шлепал по воде руками, то неожиданно уходил под воду и исчезал посреди ленивых горбиков волн, и это его странное поведение, видимо, раздразнило любопытство гадов. Они взяли его в кольцо, словно зеваки на улице какого-нибудь скомороха. Бедняга Денуа не умел плавать! Да если и умел, ужас перед дюжиной окружавших его заостренных морд до такой степени сковал его мозг, что он больше походил на агонизирующее тело, чем на живого и разумного человека, потерпевшего аварию. Я добрался до него, обхватил его левой рукой за плечи, и через минуту под торжественным эскортом крокодилов мы дотащились до прогретого солнцем берега.
Когда Денуа немножко оправился после пережитого ужаса, он пожал мне руку.
— Вы спасли мне жизнь, — сказал он тихо, но торжественно, — я вам бесконечно обязан и бесконечно благодарен.
Я отвернулся, чтобы он не видел выражения моего лица. Меня душил смех.
— Я оплачу стоимость лодки, — продолжал Денуа. — Я выпишу вам из Парижа полдюжины великолепных рубашек самой знаменитой фирмы… — Он помолчал и вздохнул: — А Лилиан я скажу о вас несколько добрых слов. Хорошо бы они вам помогли!
— Хорошо бы! — прошептал я.
И вдруг мне стало мучительно грустно. Без всякого перехода радость сменилась гнетущим чувством, мною овладела беспричинная тоска. Случается! После огромного напряжения, когда человек поставил все, даже свою голову, на о д н у цифру, на о д и н цвет.
Солнце клонилось к закату, верхушки тростников горели над нашими головами красноватым пламенем.
На другой день я уехал в свой район — между джунглями и неоглядной ширью пожелтевших от засухи саванн. Когда я вернулся через два месяца, новый управляющий «Отель де пальм» сообщил мне, что Лилиан уже учится на шоферских курсах в Бамако. Шарль Денуа продал свой отель «Офис де Нижер» новой «Офис де Нижер», собственности государства Мали.
Я вспоминаю все это, и мне становится хорошо. Медленно пью свой коктейль и чувствую, как приятное тепло разливается по моему исхудавшему телу. Я похож на старика, который греет руки на том хорошем, что было у него в жизни, на древнего старика, который уже слеп и глух к настоящему. Но я не слеп и не глух к настоящему! Я еще молод! Я вижу, например, эту молодую черно-коричневую пантеру, занявшую место Лулу, и думаю, что на свете есть по крайней мере тысяча вещей, о которых стоит жалеть, расставаясь с жизнью. Сквозь стекло витрины я вижу, как аптекарь Луис волочит ноги в сандалиях по раскаленному мягкому асфальту. Он идет так, словно тащит непосильную ношу на плечах. Ко всем чертям этих мужчин с опущенными плечами и кисельными душами! Они мне не по нутру, меня воротит от них!
Луис садится напротив и смотрит на меня виновато.
— Если я останусь, то там, в метрополии, они непременно занесут меня в списки неблагонадежных. Если я вернусь, то они предъявят мне счет за мои симпатии к Суданскому Союзу и заставят расплачиваться безработицей, бесконечными скитаниями по учреждениям или жалкой службой в каком-нибудь захудалом городишке. А собственная аптека мне даже и во сне не приснится! Откуда мне взять столько денег, чтобы купить концессию?
Я притворяюсь рассеянным и не отвечаю.
Он молчит, посасывает сигарету. Пальцы у него белые, пухлые, чересчур белые для человека, который живет и работает в тропиках.
— Вы слышали, — говорит Луис с вымученной улыбкой. — Моя Иветта меня бросила. Вы ее знаете, да?
Я киваю. Многие из нас знали е г о Иветту, и знали ее как следует, как мужчины. Смуглая мавританская красавица, жадная до любви и ярких украшений. Она жила в его квартире, но, когда он работал в аптеке, принимала у него дома почти каждого белого, улыбнувшегося ей с улицы. Лишь бы он был красив и хорошо одет. Принимала без всяких условий, но на прощание непременно выпрашивала pourboire[10]. Она покупала сладости и свои любимые засахаренные фрукты, но всегда оставляла и Луису.
