Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Глаза разбегались, столько посетителей входило и выходило из кофейни: кто в поисках друга или подруги, с которыми здесь встречался, кто — одиночка с блуждающим взглядом. Мимо его столика проплыла подчеркнуто элегантная дама, и он отметил, что голубые штаны, которые, казалось, носил здесь всякий, отнюдь не всегда служили небрежной повседневной одеждой. Штаны обтягивали аппетитную попку, как вторая кожа, так что можно было скользить по ней взглядом, будто рукой, и все же нельзя было утверждать, что дама не одета. В первые дни в этом новом мире от одной такой картины он приходил в негодование, но сейчас, когда обнаженные ножки, затянутые в гладкую, прозрачную кожу — будто колбаски — уже не удивляли, ему даже начало это нравиться, так что он сам себя не понимал. Под столом он пощупал свои бедра, ляжки, живот. В середине тело еще было мягким, живот свешивался над поясом, но его и сравнить нельзя с одутловатым телом, в котором он был упрятан в прошлом году, в прошлой жизни. Все было тогда обрюзгшим, ослабленным — верно, из-за той болезни, что и свела его в свое время в могилу.
Как бы то ни было, в первые дни по прибытии — про себя он иногда называл его воскресением и стыдился этой еретической мысли — ему пришлось непомерно много мочиться, и постепенно тело снова обрело привычные контуры. Интересно, как бы он выглядел в таких голубых штанах? Вольфганг вспомнил слова Адриана и его насмешливый взгляд при виде гранатового костюма. Адриан, Черни, Петр, да и долговязый саксофонист, который, очевидно, нравился женщинам, — все они носили голубые штаны. Не долго думая, Вольфганг вскочил, расплатился у стойки и вышел из кофейни.
Он прошелся по Грабену, заглянул даже в несколько переулков, приглядываясь к витринам магазинов готового платья и к людям, которые входили и выходили. Наконец выбрал магазин, в котором — судя по его виду — могли бы делать покупки и темнокожий, и долговязый. И действительно, там на столах громоздились несметные горы голубых штанов — Вольфганг узнал, что они называются «джинсы» и могут быть самых разных фасонов, — он примерял их часами, но не нашел ни одной пары, которая пришлась бы впору: все оказывались как минимум на ладонь длиннее, чем нужно.
— Обрежь, и дело с концом, — пожав плечами, заметил один из продавцов, молодой человек с волосами ежиком и кольцом в ухе. — Размахрится, будет только круче.
* * *
В этот день он вошел в Blue Notes ранним вечером; ляжки уже болели от непривычно жесткой материи.
Раззадоренный, распаленный, он готов был перевернуть гармонию с ног на голову, как он сделал это утром на бумаге. Несколько детских пьес он прогнал по всем тональностям, испробовал свои дневные идеи в более смелых вариациях и, наконец, прошелся по всей клавиатуре, от левого края, где гудело и рычало, до правого, где звякало и дребезжало, пока ему и этого не показалось мало.
Прошло немного времени, и он заметил, что с него не сводит глаз некая дама со светлыми растрепанными волосами и дерзкими светлыми глазами. Почувствовав приятное оживление, он стал поднимать на нее взгляд каждые десять тактов, словно прикладываясь к бокалу вина, которое постепенно пьянило. Лихо шагая чередой диссонантных созвучий, он останавливался и не разрешал аккорд, если она поворачивалась в его сторону.
— Эй, ты! — похлопал его по плечу Черни в перерыве между двух пьес. Лицо его казалось темнее обычного. — Смотри не переусердствуй со своей акробатикой. Сбавь обороты, а то люди не понимают.
Вольфганг окинул взглядом толпу посетителей и закатил глаза.
— Господи помилуй! Бедняги. А ведь и правда! Не дай бог — перетрудятся, не так ли? — Придется работать не только ушами, но и головой. О нет. Этого не случится, любезный, милейший мой Черни, не тревожься, будь совершенно спокоен.
Вольфганг показал ему нос и монотонно заиграл «Голубой Дунай». В такт музыке он мотал головой и клацал зубами. Услышав, что кто-то из посетителей уже рьяно подпевает, он не удержался от усмешки и в конце концов пустился в ту небрежно-мягкую фразировку, от которой приходил в спокойное расположение духа.
Следующие полчаса он провел в импровизации на темы всех до единого вальсов Штрауса, которые слышал на дисках Петра. Музыка текла из-под пальцев словно сама по себе, а он в это время обдумывал, как бы применить к опере новое знание, которое осенило его у Зинглингера.
Вдруг он прислушался. Ему подыгрывал второй голос. Саксофон! Сколько времени он уже отвечал этим звукам? Он поднял взгляд: сверкнули два светлых глаза и металл инструмента, соревнуясь в блеске. Вся зала, казалось ему, наполнилась золотой дымкой, по телу пробежали мурашки.
Играла она элегантно и в то же время дерзко. Он давал несколько нот, и она их подхватывала, вертела ими, как жонглер, и без предупреждения кидала обратно. У Вольфганга участилось дыхание, рот расплылся в улыбке, ее невозможно было ни скрыть, ни уменьшить; он подавал реплики все чаще, так что ему казалось, он дотрагивается ими до ее тела. Потом он сменил темп, словно нежно гладил музыкой ее стройные руки и шею.
Она подняла взгляд на Вольфганга, ему показалось — смотрела бесконечно долго, потом вернулась к инструменту и губы у нее дрогнули, будто она хотела улыбнуться.
Вольфганг отер руки о джинсы. А она снова заиграла, бросая ему вызов дерзкой мелодией. Будь она мужчиной, он вступил бы в невероятный поединок, но вместо этого учтиво уступил первенство и стал аккомпанировать, вместо того чтобы вызвать ее на бой.
Она еще поиграла и остановилась.
— Fatigué?[28] — насмешливо спросила она, и от одного взгляда он почувствовал себя старше своего возраста. Он так давно не слышал французского языка — похоже, тот вышел из моды.
Он ответил отрицательно, медленно качая головой и не сводя с нее глаз.
— Кончай работу! — Голос Черни прервал сцену. Бармен протянул Вольфгангу конверт.
— Дальше играйте дома, я уже запер кассу.
Вольфганг удивленно огляделся и обнаружил, что трактир опустел, и стулья подняты на столы. Не выпуская из виду добычи, он захлопнул рояль, но вставать не спешил. Наконец
