Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Раз-другой она оборачивалась к нему, он видел ее лицо в свете фонарей. И с каждым фонарем ему становилось тяжелее дышать, и он крепче прижимал шарф к подбородку. Впереди лежал тротуар, безлюдный, пустой, только кое-где светились вывески. Он считал круги света от фонарей, мучился без ее взгляда и не был уверен, что у него хватит сил добежать с ней до конца улицы.
— Куда…
— Chut…[29] — она прижала палец к губам и побежала дальше, до следующего угла, даже не взглянув на Вольфганга. Слышно было, как при каждом шаге футляр саксофона трется о плащ. Наконец она достала из кармана ключ и зашла в подъезд, над которым горела белая надпись HOTEL.
Вольфганг прошел за ней по коридору, на стене призрачно-зеленоватым светом горел прямоугольник, и видны были лишь общие очертания. Он зашел в номер, почувствовал, что дрожит, и прислонился к закрытой двери. В окно проникал бледный свет — наверное, от надписи на фасаде; силуэт женщины виднелся на фоне окна, как вырезанный. Вольфганг видел, как она кинула на кресло плащ и зашвырнула под него туфли.
Бесшумно соскользнула на пол его куртка. Слышно было только дыхание и щелчок замка на футляре. Потом по комнате неожиданно поплыл звук, мягкий и шепчущий, как ветерок, он окреп, и к нему, словно тень, приник следующий. Вольфганг зачарованно смотрел на девушку. Она вся состояла из музыки — серебристая мелодия с зеленым отливом, летящая так мягко и звучно, что Вольфгангу хотелось скорее ответить ей; потом она зазвучала мелко и отрывисто, будто смеялась над ним. Он подошел ближе, пушистый пол поглотил звук шагов. Миг тянулся бесконечно, Вольфганг замер позади нее и не осмеливался дотронуться, вместо этого вдыхал ее аромат, потом наклонился к шее, почувствовал тепло и, наконец, положил ей руки на плечи. Она невозмутимо играла; он чувствовал каждый звук, проходящий по телу, покачивался вместе с ней, а руками пробирался на ощупь вперед, к вырезу, и медленно, по одной пуговице, расстегивал блузку. Она оказалась надета на голое тело, не было даже тех тоненьких опор для груди, которыми он любовался недавно в магазине. Он почти жалостливо погладил ее маленькую круглую грудь. Мелодия резко ушла вниз, и девушка откинулась назад с нескончаемым, глубоким си бемоль, стряхивая блузку с плеч.
Потом она взяла совершенно неподходящую ноту «си»; Вольфганг замер, но скоро понял, что она делает. Она играла вибрирующий звук только одной рукой, стряхивая с правой руки рукав, а потом, столь же восхитительно, как нечто само собой разумеющееся, проделала то же самое слева: на этот раз по темно-синей комнате разнесся до-диез. Вольфганг смотрел во все глаза, сомневаясь, сможет ли он теперь когда-либо представить себе до-диез, так чтобы перед глазами не вставала эта картина.
Не терпелось сказать «я тебя люблю», но он только прижался губами к ямочке на шее, вынул блузку из-под ремня саксофона и следовал движениям ее тела, движению ее музыки. Руки скользнули вниз, к талии, она чуть изогнулась, звук задрожал, будто она смеялась прямо в инструмент. На секунду он оторвался от нее, неверными пальцами расстегнул и отшвырнул собственную рубашку, прижался голой грудью к ее спине, повторяя ритм ее звуков, потом прижался и животом, ногами, в узких джинсах было больно там, где обычно ощущалось желание. Нетерпеливо, лихорадочными движениями он искал пуговицу ее панталон, вертел и теребил ее, пока она, взяв снова долгий до-диез, не накрыла ладонью его руку и не помогла ему. Наконец он стянул с ее бедер голубую ткань и облегченно рванул собственную пуговицу на штанах. Болезненная узость панталон тут же уступила всеохватному влечению, будто он и в самом деле томился без женщины двести лет с лишком. На мгновение он вспомнил Констанцу, но тут же отбросил эту мысль, приводя тот ирреальный довод, что она уже давно умерла и истлела и он ничего ей не должен. Вольфганг решительно просунул пальцы за край ее штанишек, глубже, нащупал там, к своему удивлению, нежную кожу с короткой щетинкой, и со стоном стал пробираться дальше, к тому теплому, темному месту, которое разрешало аккорд и утоляло желание. Раздвинул ей ягодицы, пытаясь проникнуть внутрь, а она невозмутимо держала свой инструмент.
Игра оборвалась.
— Attends[30], — она гибко обернулась к нему, медленно спустила саксофон на пол и провела ладонью по груди Вольфганга, по его плечам. — Есть у тебя… как это у вас называется? Резинка? — У нее был восхитительный акцент, кончиком языка Вольфганг требовательно скользнул к ее губам. Она отстранилась, глядя на него вопросительно.
— Резинка? Mais oui, ma cherie, j'en ai…[31] — он улыбнулся, радуясь, что оказался в курсе дела, чмокнул ее в щечку и пошел к двери, нашел рядом с курткой бумажную сумку со старыми панталонами и своими нотами. Отдельные листы, которые он купил вчера вечером, были скреплены таким эластичным кольцом, какие были и у Петра в ящике буфета. Он снял его, бросив страницы на пол. И только тут его объяло беспокойство. Что это она задумала? Как бы случайно он прикрылся ладонью, защищая своего нетерпеливого друга, и нерешительно отдал ей резинку.
— Tu te fous de moi![32]
В белесом свете окна он разглядел у нее то самое обидно-насмешливое выражение, которое часто напоминало ему ненадежность его действий и реплик. На всякий случай он улыбнулся.
Казалось, она минуту подумала, потом натянула резиновое кольцо между большим и указательным пальцем, и не успел Вольфганг опомниться, как его больно щелкнуло по груди.
— Daccord. Mais ecoute[33], ты должен следить, о’кей?
Вольфганг облегченно вздохнул и увлек ее к постели. Наконец-то. Конечно, он будет следить, в этом он мастер, он всегда так и делал.
Пальцы сплелись, он нежно уложил ее на спину, и она вытянулась, так что можно было утопить лицо между ее грудей. Он слышал, как у нее бьется сердце, осязал кожу, чувствовал ее аромат, тепло, дрожание — пока
