Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Хм-м, вчера, это еще надо вспомнить…
— Ну вот это, тадамм-ди да, тадаб-би-да, да-дамм…
— Ах да, точно, а то я бы так и забыл, — он благодарно кивнул Черни, поставившему перед ним тарелку с едой, взял вилку и начал мять дымящиеся кнедлики.
— Ну, старик, такое надо записывать, это было круто!
— Ты прав, дружище, просто надо иметь под рукой бумагу, делать наброски. Впрочем, выдумывать, конечно, легче, чем писать.
Адриан подошел к сцене и, порывшись в футляре контрабаса, вернулся к стойке с нотной бумагой.
Вольфганг взял лист и стал набрасывать то, что пришло ему в голову вчера по дороге домой. Затем задумчиво поднял взгляд в зал, и тут заметил блестящую копну волос, и сердце его забилось в новом ритме. Правда, сейчас оно отбивало только четверти, а не шестнадцатые, как в прошлый раз, но это было не важно, он собрался с духом и на неверных, как студень, ногах подошел к их столику.
— Mesdemoiselles, примите мои комплименты, — он поклонился сначала ей, потом ее спутнице. — Могу ли я сегодня надеяться на высокую честь пригласить мадемуазель на бокал вина?
Она ответила, не глядя:
— Очень надо, без тебя всего хватает.
С комком кнедликов в желудке и комом в горле, на непослушных ногах убрался он восвояси и заметил, как переглянулись Черни и Адриан.
— Что смотрите? Она просто не захотела.
Адриан скорчил страдальческую гримасу.
— Так у тебя ничего не выйдет, Вольфганг.
— А как, позволь тебя спросить, я должен был поступить, по твоему мнению?
— Ну… — Адриан оглядел пиджак Вольфганга. — Может, не стоило надевать именно этот костюм.
Домой Вольфганг пришел уже за полночь. Петр оторвался от книги — он сидел по-турецки на кровати и читал при свете маленькой лампы. Тени делили его лицо на светлую гору и темные долины.
— Для работы уж поздно! — Петр говорил холодным, почти язвительным тоном.
Вольфганг слегка улыбнулся и поискал объяснения в мимике Петра. Иногда его манера выражения становилась понятней, если как следует вглядеться в лицо.
— А я уже давно закончил работать.
— Вот как? Ты, значит, уж кончил работать, да? — яростно набросился на него Петр. — Я сегодня работал один!
Вольфганг похолодел. Ангажемент у итальянца!
— Боже мой, Петр, — и Вольфганг так тяжело плюхнулся на диван, что пружины подбросили его. — Я забыл! Столько работаю головой, что работа в голове и не держится, — он, смеясь, подпрыгивал на диване. — А ведь меня нужно похвалить, я так старался, весело играл, и записал другу Адриану столько композиций.
— Тот же тип, кто не платил за выступление?
— Ах, Петр, разумеется, я только и думаю что о заработке, но ведь нужно сперва обрасти крепкими связями, а уж там зазвенит и монета. Гляди! — он вынул из кармана банкноту, которую ему дал хозяин Blue Notes. — Вот она и звенит. Как тебе этот звук, нравится?
Петр громко шмыгнул носом.
— А тебе нравится, как разговаривает тот тип, когда я один прихожу?! Там звук один: где пиянист?!
Пиянист. Петр произносил это слово на польский манер, с ударением на «я», так что Вольфгангу приходили на ум то пьянчуги, то пиявки.
— Скажи итальянцу, пиянист не настолько итальянист. Ха-ха, пиянист нынче пьян, пиявкой обуян!..
— Хватит, не смешно, Вольфганг. Уж тшетий раз! Але знаешь точно, как я на тебя рассчитывал.
— Петр! Не сердись, уверяю, этого больше не повторится, клянусь, я исправлюсь, честное благородное слово, образумлюсь, обещаю тебе раз и навсегда..
— Болтать не надо, делать надо! — Петр резко захлопнул книгу, лежавшую на коленях, накрылся одеялом до подбородка и погрузил комнату во мрак.
Вольфганг успокоился — пружины еще подпрыгивали под ним — и стал рассматривать контуры Петра, которые постепенно прорисовывались в темноте. Третий раз? Он не мог вспомнить, чтобы он подводил скрипача раньше. Пробравшись к окну, он стал смотреть на последние светящиеся глаза в домах напротив и вдруг почувствовал на мгновение, что висит в пустоте. Что-то, назойливо нывшее в душе, подсказывало, что обвинять Петра во лжи было бы неверно.
* * *
— Доброе утро, Гернот! — профессор Михаэлис снял очки, пожал руку незадачливому дипломнику и пригласил его садиться у противоположного конца стола. — Ну как, продвинулась ваша работа?
— Я, эмм… я тут подумал, что эта тема, про симфонии, понимаете, вообще-то над ней уже работало столько людей, столько дипломов написано, и, знаете, мне тут пришло в голову кое-что другое, и я бы хотел написать вот о чем.
Он положил на колени папку и начал пачками вынимать из нее листы и раскладывать по столу.
— Хотите поменять тему? Не поздновато ли…
— Так вот, — невозмутимо продолжал Гернот, — это «Реквием» Моцарта.
— «Реквием» Моцарта? Господи…
Случалось, что тот или иной студент не справлялся с темой и брал другую, но что могло вызвать эту более чем странную перемену взглядов у Гернота? Абсолютная загадка. Во всяком случае, похоже, что этот Гернот больше не страдает от заниженной самооценки.
— А вы уверены, что не перебарщиваете?
Гернот пропустил это замечание мимо ушей и придвинул к нему листочки, исчирканные цветными маркерами.
— Вот у меня тут идеи, так сказать, новой обработки недостающих частей; не всех, конечно, но я пока взял три отрывка на пробу: смотрите, красное — версия Зюсмайера, желтое — оставшиеся наброски Моцарта, а вот это зеленое — значит, что у меня из них получилось.
— Погодите, не торопитесь, — профессор раскладывал страницы в ряд. Конечно, «Реквием» Моцарта таил неисчислимые возможности для изучения, но чтобы его дописывал студент — в глазах Михаэлиса это выглядело святотатством. Пожалуй, он разрешил бы такую работу какому-нибудь исключительно талантливому студенту — но Гернот к таковым явно не относился.
— Новая обработка. А по каким критериям?
— Ну, хотелось бы приблизиться к замыслу Моцарта..
— Этого всем хочется, Гернот. Проблема только в том, что свои замыслы Моцарт унес в могилу… — Что же это такое происходит? Гернот мог быть кем угодно, только не талантливым композитором, и как дирижер он, скорее всего, тоже не будет иметь успеха, но вот самонадеянным он никогда раньше не был.
Михаэлис взял первую страницу, пробежался по ней, вдруг насторожился и прочел внимательнее. Перечитал. Теперь он брал страницы одну за другой и просматривал тщательно выписанные партии, слыша, как студент ерзает по стулу. «Реквием» Моцарта… На свете было не много вещей, к которым Роберт Михаэлис относился с таким благоговением, которым он отдавал большую часть досуга и чьи партитуры знал до последней ноты. Кто только не брался завершить эту
