Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
У главного входа в театр собралась вся н-ская труппа. Впереди стояла Доброхотова в белом платье и высоко держала плакат «Победителю коллеге от побежденных коллег — дружный театральный привет!». У Доброхотовой было такое умильное лицо, что Венценосцев вспомнил свою первую любовь, с которой учился в деревенской школе, и заплакал.
Увидел он и все другие знакомые лица н-ской труппы, сладко глядящие на него, но времени на разговоры ему не дали. Директор большого Н-ского химического комбината Щелоков и директор Н-ского театра Выткин под руки вывели Венценосцева из машины. Смолкли оркестры, труппа расступилась, образовав узкий коридор, и пропустила их в здание театра. Втроем они обошли знакомое, милое сердцу Венценосцева закулисное помещение театра. Выткин нежно держал его под руку, называл на «вы» и Всеславом Всеславовичем, что тот даже засомневался — полно, да Выткин ли это? — и, только увидев позади него печальную, постаревшую Ыткину, решил, что это все-таки он. Потом они втроем посетили большую гримуборную возле сцены, где в прежние времена гримировался герой-любовник Рыдалин. Там, а не в той маленькой, размером с купе, комнатушке без окон, где на ином спектакле бог знает каким образом умещалось по шести-семи участников массовых сцен вместе с актером третьей категории Севой Венценосцевым, висела теперь мемориальная доска, по которой золотыми буквами было выведено: «Здесь начинал свой творческий путь выдающийся советский артист Всеслав Всеславович Венценосцев». Внизу через черточку стояли золотые числа, одно из которых означало год рождения — впрочем, нет, это не был теперь год, но — дата! — второе… собственно, второе число нельзя было назвать датой в строгом смысле слова — две последние цифры в ней тактично отсутствовали.
Доска оказалась фанерной, как, поскребя, заметил Венценосцев, но очень умело и со вкусом покрашенной под серый мрамор.
Вечером на банкете Выткин и все актеры театра, включая Доброхотову, Рыдалина и Тетерина, обращались к Венценосцеву во множественном числе и по имени-отчеству. Доброхотова оказалась за столом рядом с ним, она мягко подталкивала его в бок, потягивалась и зевала. После четвертого тоста — все тосты произносились обязательно о Всеславе Всеславовиче — Рыдалин упал перед ним на колени, ударяя себя в грудь, просил у него прощения и грозил кулаком плачущей Доброхотовой.
К досаде Венценосцева, среди обслуживающих банкет оказался и тот самый каверзный вокзальный официант. Увидев Венценосцева во главе стола, он расплылся в улыбке, назвал его на «ты» и «приятель», со всего маху бил по плечу и к концу банкета все время пробивался к нему и норовил поцеловать, а скорее всего укусить за щеку.
Оставшееся от банкета время Венценосцев употребил на розыски своего заветного альбомчика — но напрасно: никто в гостинице не знал ни про какие альбомчики, а спрашивать у актеров Н-ского театра по старой памяти ему не хотелось. На вокзал — так сказать, на закуску — так все было продумано и спланировано ответственными от исполкома по посещению Н-ска прославленными земляками — Венценосцева провезли по улице имени Венценосцева — так был теперь переименован Банный переулок. Возле пивного ларька Всеслав Всеславович вдруг увидел стоящего последним невысокого человечка в сильно поношенной оранжевой куртке — точно такой же, какая лежала у него самого как память в чемодане в одной из столичных гостиниц.
Человечек этот показался таким знакомым ему, таким родным, что он в голос воскликнул: «Помилуйте, уж не я ли это?!» — и приказал шоферу остановиться. Но это был новый актер третьей категории Н-ского драматического городского театра, взятый как исполнитель бесчисленных бессловесных ролей вместо уволившегося Севы Венценосцева. Звали нового актера Лева Понкин. Всеслав Всеславович Венценосцев выпил с ним наскоро несколько кружечек холодненького бочкового разбавленного пивка, прощупал в нескольких местах его заграничную поношенную оранжевую куртку, пожелал ему на прощание, как водится, ни пуха ни пера — и уехал на вокзал. Замолкли последние аккорды торжественного туша, в последний раз прозвучал романс «Я встретил вас» — и поезд медленно пополз вдоль перрона.
Венценосцев стоял у окна, заваленный цветами, и радостно махал стоящим на перроне жителям Н-ска, думая, что расстается с ними навсегда. Но не тут-то было. Когда поезд пошел быстрее, перрон скрылся из виду и Венценосцев вошел в свое спальное мягкое купе, дверь из душевой тихо отворилась, и на пороге встала Доброхотова в дорожном костюме и с двумя большими облупленными чемоданами в руках.
— Вы стоите того, чего заслуживаете, — сказала она. — Вы увезете меня с вашей творческой родины, на которой нельзя купить даже поношенной пары заграничных туфель. К тому же без вас она для меня все равно что пустырник (вероятно, она хотела сказать «пустыня»). В этом случае — вот вам моя честнейшая рука одной из лучших артисток столичного театра — никто никогда, ни самый главнейший из министров, ни самый последний из корректных (наверное, она хотела сказать «корректоров») не узнает о вашем гнуснейшем лобби (возможно, «хобби») в лице этого отвратительного альбомчика, над которым мы всласть насмеялись с Рыдалиным и который он напрасно у меня выпрашивал за большую сумму. — И с этими словами Доброхотова вынула из-за пазухи своего изрядно потрепанного дорожного костюма знакомый, милый сердцу Всеслава Всеславовича альбомчик, пропажу которого не смогла заменить в его сердце даже новая коллекция столичных прославленных красавиц, как новые друзья не заменяют в нашем сердце пропавшего старого.
Доброхотова села и держала над своей головой альбомчик до тех пор, пока поезд не остановился у столичного перрона.
По возвращении из Н-ска Всеслава Всеславовича вместе с роликами нового фильма послали за границу. На все вопросы, которые ему задавали за границей с различными целями, он отвечал так быстро, просто и правильно и вызывал такое восхищение окружающих, что перед следующей поездкой его даже не инструктировали. Он объездил многие страны, побывал на всех континентах, включая Арктику и Антарктиду.
В Германии его спросили, что он думает о будущей войне. Венценосцев ответил: «Войны больше не будет. Хватит».
В Японии его спросили, что он думает об атомной бомбе. Он попросил выражаться яснее. Ему рассказали про атомную бомбу. Он
