Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
— Ты все есе один? Осень халасо. Я плинесла тебе покусать. Меня Лаиска плислала. Будесь кусать? Со мной?
Сева стоял молча и смотрел на нее не мигая.
— Сто стоись как истукансик? — сказало личико и, подойдя, взяло Севу за уши и потянуло его лицо к своему, но тут же отпрыгнуло с криком: — У него до сих пол угли на носу! Какой слам, истукансик! — Она бросилась в ванную и принялась там чем-то греметь.
При слове «угли», что, верно, должно было быть — угри, у Севы мелькнуло перед глазами что-то до отвращения длинное и узкое, однако, скосив глаза, он не увидел у себя на носу ничего, кроме желтого кончика.
Личико вернулось с большим полотенцем, приказало Севе сесть и обмотало ему им лицо. Полотенце было горячим, как облитое кипятком. Сева подпрыгнул и застонал.
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — сипло вступился за него попугай.
И Сева спопугайничал:
— Завтра, потом.
Но личико не убрало с его лица полотенца.
— Телпи, — сказало оно, — тепель тебе плидется много телпеть. Мы все узасно много телпим. И мусаемся всю зизнь.
Сева не успел спросить, неужели оно, личико, в таком же ужасном положении, как и он, но оно вцепилось длинными острыми ногтями в мясистую часть его носа.
Сева закусил губу и молчал. Из его глаз текли слезы.
— Телпи, телпи, — говорило личико, как ему показалось, со злорадством. — А завтла сказесь Львовису, сто ты бес меня ни на саг? Договолились? Сказесь?
— Скажу, скажу, — вертел головой безуспешно Сева, пытаясь освободиться от ее когтей.
— Скази, неплеменно скази, а то у меня, может, больсе и не будет слусая, я узе осень сталенькая, посмотли сюда, истукансик!
Сева взглянул на нее и вспотел от страха — личико взяло себя за пышные длинные золотые волосы и, оторвав их от головы, открыло совершенно голый, узкий, придавленный с боков череп. По-видимому, Севу решили пытать всерьез. Он вырвался из рук плешивого личика и лег на тахту лицом вниз.
Когда в номере запахло колбасой, он, не выдержав, подбежал к столу. Но никакой колбасы не было и в помине. Из блестящей сумки появилась и ложилась на стол вся та неведомая, не пробованная им снедь, о которой так шикарно-небрежно и зарубежно говорил Рыдалин в иностранных пьесах: авокадо, «монтраше», «шато латур», сандвичи и, может быть, даже кальвадос.
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — попробовал еще раз вмешаться в происходящее попугай, но на этот раз Сева не стал попугайничать.
_________
На следующий день начались съемки цветного широкоформатного кинофильма «Следы в веках». В главной роли подвижника новой сельскохозяйственной культуры в России П. П. Былина начал сниматься актер третьей категории Н-ского драматического театра Всеслав Всеславович Венценосцев.
Кинокартину «Следы в веках» постиг большой столичный успех. Тщеславные столичные умы жаждали появления гениев и талантов, и новые гении и таланты, сменяя друг друга каждое новое утро, всходили на столичном небе, как шампиньоны в телятнике. Столицы умеют любить и ненавидеть. Например, как-нибудь в столице проносится слух о необыкновенном голосе и красоте чужестранной певицы, которая в скором времени должна прибыть, и уже каждый день до приезда певицы к Большому концертному залу, все стены которого скрыты под обещающе-хорошеньким лицом певицы, а также под громадными буквами ее чужестранной фамилии, не протолкнется и ваша тень, тем более что вокруг толпы почитателей предвкушаемого таланта певицы гарцуют всадники в милицейской форме. И все же каким-то невероятным способом, через десятые руки, вам удается заполучить заветный билетик на заморское чудо, и вот вы, в числе избранных счастливчиков, сидите в долгожданный вечер в концертном зале и с восторгом смотрите в большой, сверкающий от вставленных между зубов бриллиантиков рот певицы — о бриллиантах между зубами вам удается выяснить в антракте, вместе с другими берущими за душу подробностями, например, о ее любовнике-импресарио, которого она лупит по щекам перед тем, как с сияющей улыбкой выйти на сцену, однако фамилии его вы, к своей досаде, не слышите, но, безусловно, она вам так нужна, она так много скажет вашему воображению, что вы, конечно, приложите все силы, чтобы узнать ее после концерта.
Но мы опять ушли в сторону — антракта еще не было, а вы сидите по своему билетику в партере и завороженно смотрите в большой сверкающий рот певицы, из которого до вас, к вашему ужасу, не доносится ни единого звука, и вы украдкой взглядываете на тех, кто сидит возле вас, и по их восхищенным, устремленным в рот певице взглядам никак нельзя, просто непристойно подумать, что и им ничего не слышно, тем более что хорошенькая певица так приблизила ко рту микрофон, что уже кусает его остренькими хорошенькими зубками, и вы понимаете, что это недавняя простуда дала вам не к месту осложнение на уши, и постепенно успокаиваетесь, любуясь платьем певицы, и вдруг снова приходите в волнение, потому что внезапно отчетливо слышите аплодисменты и выкрики: «Браво!» — и начинаете сами изо всех сил хлопать в ладоши и — какой кошмар сравним с этим! — отлично слышите собственные хлопки. Потом, дома, на работе и в метро, вы вместе со всеми хвалите голос заморской певицы, если вы музыкально образованны, то пускаетесь в тонкости, тем более что — странное дело — вам действительно очень понравился тембр ее голоса.
Или, например, разносится по столице слух, что вышла книга одного — известного как очень плохого — писателя и что хуже этой книги не только этот писатель, но никто, никогда и нигде не осмеливался написать. И вот уже о новой очень плохой книге говорят везде — и у вас дома, и на работе, и в магазинах, и в перерывах на семинарах, и в антрактах в театрах, и в городском транспорте, и в учреждениях бытового обслуживания…
Или, скажем, выходит однажды на экраны рисованный фильм о мышке и кошке. Самым невероятным образом рисованной мышке всегда удается спастись от рисованной кошки. И вот уже рисованные мышка и кошка совершенно вытеснили из
