Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Рыжий уличный пес поднял к небу свои подведенные глаза и с недоверием уставился на тучи.
Шел дождь из лягушек.
Незваный гость
В тот вечер, когда Сюмбюль единственный раз встретилась с Эдит, в доме на улице Бюльбюль – в саду этого дома меня найдут три года спустя, – дела шли кувырком, а нервы были натянуты.
Высадка греческой армии, перестрелка на набережной, погром лавок в том районе, дождь из лягушек – кроме этих причин была еще одна. В тот день в доме Хильми Рахми, где он сам не появлялся уже несколько лет, случилось еще кое-что. Когда много позднее Сюмбюль рассказывала мне об этом, она перескакивала с одного на другое, будто сон припоминала, и я уже сама расставила все части по порядку, собрав в единую картину.
Во время ее рассказа я кожей чувствовала страх. История – это не только слова. В любой истории присутствуют десятки и даже сотни деталей. Об этом знают лишь те, кто, подобно мне, не может говорить. Другие же думают лишь о том, что им надо высказаться, а слушать забывают. Да и себя они не слышат. А между тем скорость речи рассказчика, интонации его голоса, игра света и тени на его лице… в какие-то моменты он полностью забывает о вашем присутствии, в какие-то – смотрит вам прямо в глаза, и даже запах, исходящий от его кожи, – все это погружает в мир его истории. Бывает, когда вы слушаете кого-то, во рту вдруг появляется непонятный привкус, и это тоже имеет отношения к словам. В своей груди вы чувствуете то страх, то тревогу, то потаенную страсть. Вот так и со мной было.
В тот вечер, когда Эдит в своем восхитительном платье гранатового цвета появилась на улице Бюльбюль, в доме был еще один гость. Весьма молодой мужчина в феске – коротко подстриженные блестящие усы и буравящий взгляд зеленых глаз. Тевфик-бей, господин из Стамбула. Я-то, слушая, и слова не произнесла, но Сюмбюль все равно добавляла то и дело: «Ты не смотри, что он казался таким совершенством. Наверняка у него была какая-нибудь странность. У всех свои причуды. У всех. Кто знает, какие водились за ним?»
Не мучилась ли Сюмбюль желанием выведать в ту единственную ночь, что они все провели под одной крышей с красивым молодым мужчиной, эти присущие ему странности? В ту одинокую ночь, одну из многих, проведенных без мужа, который сражался в бесконечных войнах, не мечтала ли она прильнуть к этому незнакомцу, дыхание которого доносилось из комнаты на нижнем этаже? Почему бы и нет? Неужели не хотелось черкешенке в самом соку, к телу которой никто не прикасался с той ночи, когда она забеременела младшим сыном Доганом, прижаться к горячей груди? А как иначе объяснить тоску, что тлела в ее глазах на этих словах?
Или же?..
Или же я сама все это придумываю, чтобы оправдать собственный грех и успокоить совесть?
Или же я единственная, кто пробирается посреди ночи в спальню к мужчине – и ведь к какому мужчине! – чтобы он насытил мое изголодавшееся по ласке тело?
Этот голод вполне мог быть наследственным. Уж не будем забывать о том, как моя бабушка Джульетта прохладной летней ночью, когда все вокруг окутывал аромат жасмина, а с неба лился серебристый лунный свет, проскользнула в постель Николаса Димоса, спавшего в доме ее мужа. Или же о том, как моя мать Эдит, решительно отказываясь от брака, не отпускала от себя того смуглого индуса.
И все же… И все же не кажутся ли прегрешения этих женщин, которых я никогда не видела, чем-то совсем невинным по сравнению с грехом, совершенным мной?
Что же до Сюмбюль, то она сначала приняла Тевфика за одного из приятелей-младотурок своего деверя Хусейна. Неудивительно, ведь мужчина сам так и представился. Нет, конечно же, не младотурком, а другом Хусейна. В то время (шел тысяча девятьсот девятнадцатый год по европейскому календарю) никому бы уже не хватило духу назвать себя младотурком, ибо власть в разгромленной империи теперь принадлежала противникам младотурецкого движения. Когда за ужином, к которому, уступив настойчивости гостя, присоединились и женщины, Мюжгян поинтересовалась, откуда они с Хусейном знают друг друга, Тевфик-бей лишь сказал, что знакомство у них давнее, а его жесткое выражение лица, как по щелчку фокусника, сменилось обаятельной улыбкой, рассеявшей подозрения женщин.
Лишь много позже выяснилось, что Тевфик вовсе не был хорошим другом Хусейна, а был борцом за независимость, и муж Мюжгян познакомился с ним во время протестов рядом с парком Бахри-Баба. Хильми Рахми даже годы спустя винил в смерти брата этого Тевфик-бея и при каждой возможности выговаривал Сюмбюль за ту ночь, когда они пустили «первого встречного» под крышу своего дома.
Винил ли он Тевфика только в гибели брата, который вообще-то по собственной воле отправился на войну, или же его грызло иное сомнение? Не думал ли он, как и я, о тех желаниях и фантазиях, что запросто могли родиться в душе его жены, когда в доме спал чужой мужчина? Была ли его злость одеялом, плотно укутывавшим печаль из-за гибели брата, или же стала проявлением ревности?
Но откуда Сюмбюль было знать, что Тевфик – «первый встречный»? Если бы только я могла говорить, я бы непременно задала Хильми Рахми этот вопрос. Как бы там ни было, Хусейн встретил его в своем доме как султана, усадил в мужской половине за большой стол из грецкого ореха под люстрой из цветного хрусталя и даже, чтобы не обидеть гостя, согласился позвать к столу и женщин, раз он так желает. Словом, отнесся к нему как к родному. Кому бы пришло в голову, что этот учтивый господин был, по сути, незнакомцем, с которым Хусейн мимолетно пересекся тем самым вечером четырнадцатого мая, когда английские офицеры известили губернатора Иззет-пашу, что на следующий день власть в Смирне перейдет в руки греческой армии.
Солнце садилось, из-за гор поднимался оранжевый шар луны, а на холме рядом с еврейским кладбищем собралась огромная толпа жителей турецких районов, недовольных тем, что союзники отдали Измир Греции. Пришли все: молодежь и старики, мужчины и женщины, люди неграмотные и люди ученые, богачи и бедняки. Уличные торговцы в нашем квартале потом долго рассказывали о тех событиях: как жгли костры, как угощали детей кунжутной халвой
