Я – спящая дверь - Сьон Сигурдссон
Не следует думать, что ткачи малодушны или бесхарактерны только потому, что могут часами сидеть на одном месте, занимаясь тем, что отважные удальцы сочли бы возней со шнурками и тряпками. И действительно, на фотографиях ткачи часто выглядят безучастными, работая за своим станком – устройством из балок, колес и тросов, которое выглядит как оргáн без панелей, призванных скрывать от глаз его непостижимую внутреннюю часть – и глядя в объектив камеры отрешенным взглядом, потому что все их мысли сосредоточены на растянутой перед ними ткани, а не на окружающем мире, который в этот момент устремил на них свой взор. На самом же деле всё обстоит как раз наоборот. Из всех земных существ именно ткачи наиболее похожи на охотников – самых терпеливых особей, что выжидают, неподвижно зарывшись в расщелине морского дна, храня молчание в густом подлеске или зависнув в вышине под облаками, чтобы в нужный момент броситься на свою добычу.
«Бросок» ткача может затянуться на годы. С момента протягивания первого уткá между нитями основы и до закрепления финального узла «сидящие за тканием» напоминают сов, охоту которых на мелкое зверье иногда показывают в замедленной съемке в телепрограммах о дикой природе:
Отделившись от самой высокой ветки леса, сова бесшумно летит сквозь лунную ночь. Парит, парит, опускаясь к земле, где останавливает свой полет, и ее желтые когти медленно – очень медленно – впиваются в пушисто-мягкое тело кролика.
(Больше о кроликах – чуть позже.)
Стоит ли говорить, какой сосредоточенностью должен обладать ткач, чтобы во время своего многолетнего «полета» не упустить из виду цель, а также какой силой воли – чтобы сдерживать жгучее желание побыстрее эту цель приблизить.
Но у тех, кто занимается искусством ткачества, с хищниками – их братьями и сестрами в животном мире – есть и общие слабости. Худшая из них – слепая ярость. Она вспыхивает, когда они упускают добычу. В такой момент вся энергия, обычно сбалансированная между этапами охоты – ожиданием в засаде, нападением и убийством, может вырваться наружу в единочасье. Именно поэтому королевский указ о регулярном контроле качества работы ткацких мастерских содержал положение о строгих наказаниях – штрафах и тюремном заключении – за причинение вреда инспекторам, будь то словесные оскорбления или физическое насилие.
А теперь вернемся ко дню проверки. Как только мастер-ткач с низким поклоном открыл дверь мастерской, чтобы впустить благородную Клод Ле Вист, ее шута и приближенных дам, Синюю Нить будто сжало в тисках страха. Стоя в дальнем углу цеха вместе с другими ткачами, она была уверена, что не всё пройдет гладко, ведь знала об одной погрешности в полотне и двух цветовых решениях, которые можно было оспорить.
Тем временем в мастерскую продолжали входить гости: сенешаль семьи Ле Вист, местный мэр, два стражника из личной охраны благородной дамы, советник мэра, старейшины гильдии ткачей в своих роскошных нарядах, епископ вместе с облаченным в черное сопровождающим, без конца теребившим рукоять висевшего у него на бедре ножа, и, наконец, сами исчадия ужаса – три инспектора и их телохранители. Церемония прошла в традиционном ключе, начавшись со смиренных благодарностей за одно и другое, перечисления заслуг присутствующих, речей о важности искусства – для общества и религии – для искусства, о благородстве патронессы и ее мудрости, о милости Божией, позволившей всему произойти, и, конечно же, о погоде («Да-да, скоро должно распогодиться», «Сколько недель уже льет?», «Три, четыре?»), пока сама знатная дама не положила конец этой утомительной деревенской болтовне, рассказав забавную историю о своей престарелой обезьянке – Ааконе Норвежском. Тот чуть не утонул, свалившись носом в вазу с цветами. Дружный смех разрядил атмосферу, после чего текстиль был разложен для осмотра.
Больше всего ткачи опасались, что инспекторы переусердствуют, пытаясь произвести впечатление на патронессу, но то ли благодаря забавному рассказу благородной Клод о ее обезьянке, то ли потому, что мастерская действительно заслужила свою безупречную репутацию, в тот день они были особенно благосклонны и остановились лишь на одной детали. Это был белый кролик, стоявший на задних лапках и чистивший мордочку под апельсиновым деревом в левой части полотна, воздающего должное чувству обоняния. Кролика выткала Синяя Нить, и всё время, пока проверяющие, склонившись над зверьком, рассматривали его через лупу, ей казалось, что она вот-вот лопнет от распиравшего ее волнения. Пытаясь совладать с собой, она без конца наматывала и разматывала обрывок синей шерстяной пряжи на синий указательный палец своей синей левой руки. И как раз в тот момент, когда она уже готова была взорваться, инспекторы подняли головы и кивнули Клод Ле Вист.
Облегчение от их одобрения было столь велико, что Синяя Нить отпустила обрывок, и он, соскользнув с ее пальца, упал на пол. Позже она подобрала его и положила в карман, но, будучи всё еще очень взволнованной, не заметила прилипшей к нему песчинки. Не заметила она этого и на следующий день, когда сплела обрывок с другой синей пряжей и продела в основу. Вместе с песчинкой. Так и сидит она по сей день в прекрасной шпалере, не видимая человеческому глазу, в надежном месте великого творения.
А праздник в тот вечер удался на славу. Синяя Нить танцевала, и так началась известная каждому ребенку история о девочке-ткачихе с короткой стрижкой и синими руками.
* * *
Алета вздыхает. Всё время, пока Йозеф описывал события, приключившиеся с Синей Нитью, она боролась с желанием схватить его за грудки, встряхнуть и крикнуть, чтобы он не отвлекался, чтобы придерживался только сюжета о самом себе, чтобы довел его до конца единственным способом, приемлемым для повествования о троице. Конечно, она не разбиралась в нарратологии, но прочла, услышала и увидела достаточно, чтобы понять, что рассказы о Мари-Софи и Лео Лёве были историями матери и отца (вместе с общей для них линией любви), а рассказ о Йозефе был историей сына, и ей казалось, что Йозеф должен отстоять вахту рассказчика до конца, чтобы выполнить обещание, данное самой
