Я – спящая дверь - Сьон Сигурдссон
ПЕСЧИНКА
Ее звали Синей Нитью. Когда они впервые ее увидели, ее руки были синими от самых плеч до кончиков пальцев. Ногти были темно-темно-синего цвета, но чем выше по руке, тем светлее он становился, и, дойдя до подмышек, уже был блекло-голубым, пока постепенно не исчезал, растворившись в молочно-белой коже. День был летний, на ней была рабочая черная рубаха с отрезанными рукавами, и поэтому все могли это видеть.
Поверх рубахи она носила кожаную безрукавку, доходившую ей до середины бедер, на ногах – толстые льняные шоссы и грубые деревянные башмаки. Другими словами, она была одета, как мужчина-красильщик на своей работе, но так как ей было всего одиннадцать лет и она была дочерью мастера, никого не волновало, что она носит шоссы, а не юбку, как трудившиеся в мастерской женщины. Коль девочке удобнее иметь короткую стрижку и носить штаны, она вполне могла это делать, но при условии, что обернет ноги отрезком ткани и покроет голову платком, если к ним вдруг нагрянут церковные чиновники (возможно, им нужно будет посоветоваться с ее отцом о новом, более ярком оттенке красного цвета крови, истекающей из тела Христа на кресте, ибо нет ничего чудеснее, чем увидеть собственными глазами сияющий жизненный жар в этой самой крови, которую Он пролил для того, чтобы человечество могло процветать во веки веков), или когда она вместе с семьей потащится на какое-нибудь многолюдное сборище.
Итак, впервые ее увидели такой именно в компании коллег-красильщиков. А если добавить, что ее синие руки были чрезвычайно тонкими, даже до абсурдности тонкими (хотя, очевидно, достаточно жилистыми и мускулистыми, чтобы она могла наравне с мальчиками-подростками таскать в ткацкую комнату лохань за лоханью со свежеокрашенными мотками шерстяной и шелковой пряжи), то и получилось так, что ее прозвали Синей Нитью[41].
Имя прижилось и осталось за ней, когда два года спустя ее взяли на работу в ткацкую мастерскую. Иметь на месте опытного красильщика было очень удобно на случай, если во время срочного заказа неожиданно закончатся нитки определенного цвета. Красильня была расположена в целом дне пути от города, она стояла на берегу реки, терпеливо принимавшей в себя грязные стоки, а жуткое зловоние, сопровождавшее брожение красителей и кипячение в красильных котлах, в конце рабочего дня уносило бризом к самому морю. Поэтому Синяя Нить, отбывая к ткачам, прихватила с собой хороший запас красильных порошков, которых ей вполне хватило бы на несколько сезонов. Вдобавок она обустроила уголок сада за ткацкой мастерской, где на пышных грядках выращивала растения для изготовления основных цветов: вайду – для синего, марену – для красного, а также ту разновидность резеды, из которой получался солнечно-желтый цвет. А уж из этих трех она умела сдистиллировать все двести пятьдесят оттенков, необходимых для мастерской, где создавались столь замечательные и дорогие работы.
Понятно, что особый дар Синей Нити был связан именно с синей палитрой. Хотя окраска ее рук с годами потускнела, они, как и прежде, оставались тонкими, несмотря на то, что в более позднем возрасте она пополнела в других местах, а четкая градация от самых темных до самых светлых оттенков оставалась для ткачей лучшим ориентиром при работе с этим цветом – более сложным, чем все остальные. Его использовали в небесах, в доме Господа и ангелов, в одеянии Пресвятой Богородицы и в ее цветке барвинке, а также в гербах королей и королев, принцев и принцесс, которые, наряду с крепнущим классом буржуазии, были основными клиентами мастерской – заказывали изделия как для украшения собственных залов, так и для пожертвования церквям и монастырям.
После пяти лет работы штатным красильщиком и главной спасительницей мастерской Синей Нити исполнилось восемнадцать лет и ей, наконец, предложили место за ткацким станком. Впереди ждал особый заказ, самый крупный из когда-либо принимаемых мастером: серия огромных шпалер на шесть сюжетов в стиле мильфлер, изображающих благородную деву со львом и единорогом.
Простые ткачи ничего не знали о подробностях соглашения между заказчиком, мастером-ткачом, оформителем и художником, где оговаривались стоимость и тип изделий, драгоценность и великолепие, сюжеты и символы, обязательства и сроки, но как только в мастерскую поступили первые акварельные эскизы, там начали готовить станки: повышали одни, понижали другие, строили еще два, пряли пряжу для основы, натягивали ее, подсчитывали, сколько нужно шерсти и шелка, челноков и иголок, распределяли между собой работу. С того момента, как изображения на огромных картонах были помещены за белыми нитями основы, и пока четыре года спустя готовый текстиль не был снят со станков, Синяя Нить сидела рядом со своими братьями-ткачами от звонка до звонка трижды в неделю, а в остальные дни заботилась о красителях и пряже.
Когда крупные изделия ткутся на горизонтальных станках, готовая ткань, навиваясь на товарный валик, исчезает под столом, и ткач не видит ничего, кроме фрагмента, над которым работает в данный момент. Это можно сравнить с тем, как вкушающий изысканное блюдо видит лишь внешние очертания лежащего на тарелке яства, в то время как всё его внимание сфокусировано на отрезанном от котлеты кусочке с кляксой соуса и тремя насаженными на вилку горошинами – для непосвященных это унылая трапеза. Поэтому столь знаменательны моменты, когда ослабляют товарный валик и разворачивают ткань, чтобы увидеть всю готовую часть изображения целиком. Во времена Синей Нити такое происходило каждые четыре месяца.
На третьем году работы над тем, что впоследствии стало одним из величайших национальных достояний Франции и было выставлено на всеобщее обозрение в бывшем монастыре Клюни в Париже под названием «Дама с единорогом» (льва почему-то забыли), мастерскую посетила сама патронесса – Клод Ле Вист. Ее сопровождали три специальных инспектора, вооруженных королевской грамотой, подтверждающей их компетентность и полномочия разворачивать любые ткацкие изделия, не соответствующие их строгим стандартам.
Визит столь благородной дамы потребовал полномасштабной генеральной уборки. Мастерскую тщательно подмели, протерли и выскоблили от пола до потолка. Всё, что блестело, было отполировано, чтобы
