Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Так вот: любил ли я Соню? Могу сказать одно – была одурь. Такого острого наслаждения я никогда – ни раньше, ни потом – не испытывал. Ира меня обучала. Соня мне подчинялась. Нам было трудно найти место для встреч – она жила с родителями, я с мамой. Но уж если оказывались наедине… Помрачение рассудка и непередаваемая сладость.
Доел-таки сливы. Остались только раздавленные, противные. И бурчание в животе. Поделом. Не обжирайся! Вода в унитазе заодно промыла мозг. Раз и навсегда додумать давний эпизод, особенно не дающий сейчас Соне покоя. Когда она начинает выкрикивать: «Как ты мог?! Ведь мы уже были вместе!», я злюсь, но помалкиваю. Собственно, было два эпизода. Один раз объявилась Ира, поссорившаяся с композиторским сыном. Затащила меня в ресторан, где нас увидел кто-то из знакомых Сони, а потом к себе на дачу. С ночевкой. Я Соне сказал, что после ресторана домой к маме поехал, и она вроде поверила. Второй раз получилось серьезнее. Соня достала путевки в пансионат на Клязьминском водохранилище. Поехали. Стояла жара, и нам было очень хорошо и днем и ночью. И вот играл я как-то в волейбол, Соня с обожанием болела. Вдруг смотрю – идет к площадке девушка. Как в плохой комедии. Блондинка в шортах. Стала, руку в бок уперла и смотрит на игроков. Вернее, прямо на меня. В общем, соблазнила меня эта Катя натуральным образом. Приехала она с подругой, та заболела и вернулась в Москву. Катя скучала, была одна в номере. Из семи ночей на водохранилище две я провел у нее. Потом ее путевка закончилась. Подло? Подло! Но ведь начинать с другого надо. Да, была у нас с Соней «одурь». Но ведь не было ни клятв, ни обещаний. Одна одурь перебила другую. Нет, все равно подло. Тут дело в другом. Милая моя Соня, что же ты мне ничего не говорила, когда я под утро к тебе возвращался? Что же только смотрела заплаканными глазами да еще пиво бегала в буфет покупать? А вернулись в Москву – такая любовь началась! Помогало то, что я себя виноватым чувствовал. И что же, милая Соня, все годы потом ты мне не напомнила ни разу? Что же только сейчас всплыло? И почему, зная обо всем, ты пошла за меня замуж?
Но еще раз: конец восьмидесятых. Я – в штате всенародно любимой газеты. Красивый, худой, веселый. Электризующая мужчин Соня работает тут же в литературном отделе, пишет неплохие обзоры. Параллельно подрабатывает то тут, то там рецензиями и переводами с английского. Меня любит, готовит прекрасно. Моя мама ее любит. Вокруг – «ветер перемен». Подъем и уверенность. Что еще нужно для счастья? И когда в начале девяностого года Соня сообщила, что ждет ребенка, я, ни минуты не задумываясь, сделал ей предложение. После свадьбы случился выкидыш, но я был слишком незрелым, чтобы горевать по-настоящему, и очень быстро поверил лихорадочным уверениям Сони, что главное для нее – я.
Восхитительная Соня! Прозорливо шефствовавшая над бездетной теткой, спивавшейся в однокомнатной кооперативной квартире на Профсоюзной. И не подумавшая просить моей помощи в отработке наследства: таскании сумок с продуктами, мытье полов, ночных выездах на место для купирования пьяного психоза и, наконец, скромных, но достойных похоронах. Результат – всего год странствий между дачей Сониных родителей и квартирой моей мамы, перемещавшейся на кухонный топчан. И потеря расположения Сониной сестры.
Нет-нет, все те годы – счастье. Это я знаю точно. В девяносто первом и девяносто третьем было страшно и весело. Главное – моя зрелость совпала с наступлением свободы. Я ведь и раньше писал, что хотел. Ладно, ладно – мне так казалось. В любом случае себя не насиловал. А теперь понимал больше и умел больше. Дело пошло. Удалось напечатать кое-что уже на полстраницы. Потом еще, еще. Где-то должна быть вырезка. Вот… «Новые люди». Это уже девяносто второй год. Гос-с-споди! Чур меня! Как же я раньше не замечал? Написал я о тех, кого вскоре окончательно назвали новыми русскими. Тогда они еще носили красные пиджаки. Но почему я, поняв, слава богу, что «поворотливый человек и раньше карьеру мог сделать, и теперь сделает» (написать «при капитализме» еще не поднималась рука), почему я вдруг озаботился вопросом: «А не одна ли корысть движет новыми людьми»? Глупо? Нет, не глупо, а… больно! Человек, задающий такие вопросы, обречен.
Вот как было дело! Я-то думал, все началось чуть позже, в середине девяностых. Значит, права была Соня, когда зло сказала: «Сколько тебе было в девяносто пятом? Тридцать три? Христос к этим годам сделал все, что мог, и ушел. А ты ничего не сделал и начал беситься». И добавила еще злее: «К тому же искобелился вконец. Вот тебе и кризис не совсем еще средних лет!»
Вот так! Где та милая, не то ничего не подозревающая, не то все прощающая Соня, которая в разгар моего романа с питерской журналисткой (познакомились на пресс-конференции в связи с расстрелом Белого дома) только грустно произнесла: «Я буду с тобой всегда, всегда! С хромым, слепым! Можешь меня не любить. Я тебя буду любить вечно». И мне стало стыдно, так стыдно, что журналистка исчезла без следа и воспоминаний. Где та Соня, которая в постели со мной боролась со всеми женщинами мира и побеждала их?
Но твоя правда, Соня, в том, что, как выясняется, к Христовому возрасту я действительно ничего не достиг. Мне казалось, что иду вперед семимильными шагами. Даже начал появляться на телевидении. А на самом деле топтался на месте.
Раскапываю дальше – с мазохистским наслаждением. Статья о пожаре в петербургской библиотеке.
Красиво, зримо, с болью – как две пожилые библиотекарши перетаскивали книги, сушили, спасали. У одной зарплата – двести тысяч, у другой – сто восемьдесят (это сколько же по нынешним меркам?). И не дождались от начальства даже «спасибо». А дождались сокращения одной из ставок. Особенно хорошо получилась та из старушек, чью ставку сократили. По дороге на работу проезжающая на трамвае мимо дома, откуда когда-то забрали ее репрессированных родителей. Мимо своих окон с чужими занавесками. До сих пор живущая в
