Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Статья о прыгуне в высоту была моим первым и последним большим материалом в той газете. Я смог ее написать после звонка Ириного отца главному редактору: «Как там наш стажер? Создал уже что-нибудь гениальное?» И получилось! Все хвалили, и главный тоже.
Я приблизился к журналистике, которой через пару лет политика позволила расцвести пышным цветом. Размалеванные монстры, извращенцы, алкоголики и карлики веселым хороводом развлекают, успокаивают честной народ: радуйтесь, ребята, что вы не такие. Тогда, во все еще «старое время», не было принято, как сейчас, раздевать своего героя догола и показывать всему миру его родинки и бородавки. Но позволялось изобразить слом биографии, сопроводив его сочувственным укором слабаку.
Мне удалось поговорить с прыгуном. Он был раздавлен, но все еще хорохорился. А меня то и дело передергивало от брезгливости и ужаса. Значит, человек может не все? Будь ты семи пядей во лбу или силен, как молодой бог, – навалится что-то непонятное, схватит за плечи, развернет в другую сторону, и брыкайся не брыкайся – по-твоему не будет. Об этом я, впрочем, не написал. А написал что-то назидательное: мол, надо взять себя в руки, общественность поможет.
Я превращался в хорошего спортивного журналиста. И стал бы им наверняка.
«Женился на Ирке из-за карьеры»! Нравилась мне моя работа? А дача на Николиной Горе? Квартира на Кутузовском? Перспектива своего кооперативного жилья? Тысячу раз – да! И что? Милая неподкупная Соня! А ты вот сейчас своим читательницам предлагаешь эпилятор за лучший рассказ о счастье. Бескорыстным читательницам от бескорыстного редактора. И от совсем бескорыстного рекламодателя. Так лучше?
И помимо прочего, мне очень нравилось заниматься с Ирой «этим». Может, «это» и было главным. И при чем тогда расчет? Ира была очень опытна, изобретательна и обучила меня на славу.
Кстати, Соне я о тогдашних страстях никогда не рассказывал – зачем травмировать человека? А вот сама Соня, вступив в период воспоминаний о прежних обидах, не раз и не два злорадно описывала свои сексуальные приключения, пережитые до нашего соединения. Потом она почему-то разражалась рыданиями и убегала на кухню.
Конечный год моего короткого пребывания в спорте пришелся на Горбачева. Последнего генсека я полюбил всей душой, идеи его разделял и над ретроградскими злопыхательствами тестя-международника посмеивался. Мне казалось – настал мой звездный час. Свобода! Снят запрет с карате! И надо же было случиться, что именно к тому времени Ира полностью потеряла ко мне интерес. Ей приглянулся сын модного композитора, она развелась со мной и быстренько вышла за него замуж. В яблочко не попала. Композитор после перестройки захирел, замолчал, его сын вместе с Ирой начали пить и чуть ли не колоться. Где Ира сейчас – не знаю.
А мне пришлось из газеты уйти. Официальное объяснение – стажерство кончилось, а место так и не освободилось. На самом деле появились новые люди с новой поддержкой, а у меня ее больше не было. Международник перестал быть моим тестем и новыми людьми был вскоре отправлен на пенсию.
Хотя я переживал, злился, будущее виделось подправленным, улучшенным продолжением настоящего и поэтому не пугало. Какие возможности появились! Один однокурсник торговал пепси-колой в ларьке. Тогда это был не приработок для студентов, не унижение безработного инженера, а самое настоящее свободное предпринимательство! И меня звали туда-сюда. В ту же пепсикольную палатку, в кооператив по производству календарей. Если жизнь обещает течь только чуть быстрее, без обвала водопадов и крутых порогов, зачем прыгать за борт? Выживут и те и эти. Тогда мы верили, что можно позволить себе заниматься тем, что нравится. Мне нравилась журналистика. К тому же очень трусила мама: «А как же трудовая книжка? А стаж?» Палатки и кооперативы казались ей несерьезной экзотикой.
Мама металась, советовалась с приятельницами, такими же, как она, плоховато устроенными женщинами. Одна вела кружок «Юный натуралист» во Дворце пионеров. Там и приземлилась моя трудовая книжка. За это мне предписывалось раз в неделю притворяться старым мастером пера перед юными журналистами. А еще мама с душевной дрожью позвонила бывшему другу покойного отца. Когда-то он помог мне поступить в университет. После такой услуги, которой должно было хватить на всю дальнейшую жизнь, полагалось больше не беспокоить человека, поднимающегося все выше по служебной лестнице Министерства культуры. Друг отца сплавил нас какому-то не то подчиненному, не то приятелю. Тот мялся, тянул и, наконец, преподнес как победу место внештатника в самой демократичной газете. «Через год-другой станет штатником». История повторялась. Но я был счастлив. Моя новая газета была самой прогрессивной, самой смелой, самой любимой. В конце брежневского «застоя» она клеймила преступную антисанитарию на мясокомбинатах, и вся страна начинала давиться «докторской» колбасой, читая о крысах в фарше.
Отлично помню первый рабочий день. Утром я стоял под землей на выходе из «Колхозной площади» и раздумывал, идти ли наверх, под июльскую грозу. Зонтик не взял, промокнуть не хотелось, но и опаздывать было нельзя. Я решил рискнуть, побежал по Садовому кольцу, но почти сразу перешел на шаг: последние капли падали уже непонятно откуда, из солнечной голубизны.
Гроза очистила город, и посвежевший воздух, и вспугнутые голуби, и красное пятно герани, выставленной старушкой на балкон, и даже сирена скорой на подъезде к «Склифосовскому» обещали мне отличный день и прекрасные перспективы. Я подходил по переулку к старинному особняку с восторгом и страхом. Какая газета! Какая ответственность! Уже издали увидел в стороне от входа курящую компанию. Девушка в желтом сарафане стояла ко мне спиной. Парень рядом все норовил взять ее под локоть, она отмахивалась, но шутливо, поощрительно. Было заметно, что мужская часть кружка интересуется ею больше, чем другими курильщицами. Когда я проходил мимо, девушка оглянулась и окинула меня привычно-кокетливым взглядом. Мы оба ахнули. Это была Соня.
А я ведь знал, что она работает
