Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
А прошлым летом… Ах, ну конечно! Вот почему вспомнилось: сливы и гроза! Прошлым летом я и Соня стояли в Германии под сливовым деревом, где-то далеко громыхал уходящий гром, и с веток на нас капало. Соня была прекрасна в новом розовом костюме с короткой юбкой. Она смотрела на меня пугающе – очень значительно, не то с упреком, не то с призывом, не то с жалостью. А я на нее – с обожанием и тоской. Еще одна Соня. «Соня номер три».
Было это в Букове. Есть такой городок в полутора часах езды от Берлина. Под деревом и скамейка, и песчаная дорожка, и трава были усыпаны желтыми маленькими сливами. Точно такими же, как лежат сейчас передо мной в зеленоватом пакете. И множество слив висело еще на ветках. Я потянулся было к ним, но побоялся окатить дождевой водой Соню. Вернее, побоялся, что этот душ покажется ей глупым, бессмысленным заигрыванием. Поэтому я попросил ее отойти в сторону, а уж затем принялся рвать сливы. На соседнем дереве росли обычные синие сливы, и я их тоже рвал.
В Германию нас пригласил владелец Сониного издательства, немец. Мы провели пару дней в Берлине, а потом поехали в Буков, где у начальника была вилла. Начальник и его жена, женатые уже пятнадцать лет, правда, оба вторым браком, так и норовили взяться за руки, так и заглядывали друг другу в глаза. На что Соня мрачно заметила: «Сразу видно, когда у людей все в порядке в постели».
А сливы-то кончаются. Косточки уже не стукаются о дно тарелки. Надо перерыв сделать. Где-то в шкафу – старые газеты. Вот статья о сломавшемся прыгуне. Вот еще… Что это? «Добиться перелома в интенсификации производства, говорится в проекте Основных направлений экономического и социального развития СССР на 1986–1990 гг. и на период до 2000 года, можно на основе широкого использования достижений науки и техники, осуществления прогрессивных сдвигов в структуре и организации производства, повышения трудовой, технологической и государственной дисциплины». Это написано мной? Точно – 1988 год. Тогда я только-только попал в штат – на место умершей от рака обозревательницы. Цитата по нынешним временам загадочная, как древнеегипетские иероглифы. И стыдная. Хотя, если подумать, – ритуальное заклинание, не больше. Оттарабанил, и пиши дальше. Как вот в этой самой статейке, к примеру, про пьянство на рабочем месте. Конъюнктура, конечно. Но ведь помню, как пошел тогда на тот завод да увидел конвейер… И что-то почувствовал. Да и рабочий один мне прямо сказал: «Постой тут пару дней, тогда и пиво водой покажется». И?.. Сейчас бы я сделал безнадежный вывод, а тогда написал беззастенчиво-искренне: «Трудовая дисциплина должна диктоваться самой нравственностью». Двенадцать лет прошло!
У конвейера алкоголиков проглянул тупик, нет, слабый-слабый его призрак. И в тексте появились «безрадостные лица», вычеркнутые редактором. Хотя и без его помощи предчувствие тупика тогда легко исчезало само собой. И я писал о нравственности. Сейчас бы я развернулся! Климат! Демография! Культура! И везде с припевом «Пока не поздно», а то и прямо ударом по голове: «Поздно, поздно!»
Не могло у меня тогда быть апокалиптических сдвигов. А собственные наклонности и стиль мне не полагались по рангу. Да и направление тоже. Меня бросали то на демонстрацию, то на эрозию почв. Да вот оно – пожелтевшее интервью с членом-корреспондентом АН СССР, лауреатом Государственной премии СССР. Господи боже мой! Но что лауреат говорит: «Часто на полях используют легкорастворимые минеральные удобрения, которые с поливной и дождевой водой уходят в реки. От этого страдают не только животные и рыбы, но и мы сами. А вот органические удобрения используются не всегда». Ребята! Да мы уже тогда все знали! Сейчас, правда, тех самых «легкорастворимых» не хватает, а начнет хватать – завопим, как на Западе: «Аллергии! Рак!» Зато еды завались. И в чем же различие? Да вот в тогдашней глупости: «Нравственную проблему рублем не решишь». Мои слова, моя глупость. И вывод мой глупый – об «отсутствии у молодого земледельца ответственности за землю». Стыдно! Вот так считавшие себя умными люди проповедовали нравственность рабам, бухались лбами об пол и обмазывали своих идолов кровью баранов. О себе можно проще – дурак!
Устал вспоминать. На оставшиеся сливы смотреть не хочется. Думал: найду в прошлом молодого красавца, многообещающего журналиста, возьму за руку, поставлю перед Соней – и станет мне легче. А нашел пошляка и простофилю.
Человек, рассуждавший десять лет назад о нравственности, – это давно и слишком не я. Не получается поверить в тогдашние уверенность и силу. То есть знаю отлично, что время с конца восьмидесятых по год примерно девяносто пятый – самое успешное и счастливое в моей сознательной жизни. Словно кусок кремня, не попорченный царапинами страхов и сомнений. Но этот кусок, который я сейчас верчу в руках, не имеет ко мне больше никакого отношения.
Для Сони же, как сейчас выяснилось, то время было сродни раскаленной головешке, которую она перебрасывала с ладони на ладонь и при этом еще улыбалась. Но кто бы мог подумать? Ведь улыбки ей так хорошо удавались.
Я любил тогда себя, свою работу, демократию, по-прежнему любил пиво. И, конечно же, любил Соню. Иначе зачем на ней женился?
С Соней, которую я тогда заново узнал в газете, творилось удивительное. К ней принюхивались, пристраивались в лифте, брали ее за локоток, заглядывали ей в глаза, свистели вслед, спрашивали у нее телефон – курьер, гардеробщик, главный редактор, рабочие со стройки. И не изменилась она особенно, разве стала удачнее краситься. Но появилось в ней то многообещающее неспокойствие, которое даже дурнушку делает сексапильной. И все же в ее словах и глазах проглядывала прежняя приниженность – и мужчины, поймавшие друг друга на разглядывании Сониных прелестей, смущенно отводили глаза – как будто у них под подушкой нашли наручники и кнутик. Самое меткое определение Сониной эротичности дал кто-то в курилке, когда Соня, жеманно проронив: «Мальчики, мне надо нос попудрить», удалилась в туалет. «Замуж девке надо». Именно так! Замуж ей было нужно!
Как я понял, до моего прихода в газету у Сони был один серьезный роман – с неким журналистом, искавшим
