Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
И я купил «Американского психопата», чтобы понять, к чему стремиться. Восторг до слез. Изощренное и жестокое препарирование всеобщего страха. Потом ударило: а ведь автор все знает об этой жизни наперед. И, зная, конструирует, изобретает действие, как дорогую машину. Но стоит ли писать, если нет сомнений, если не ждешь ничего нового? Проехали и с литературой.
Пару месяцев я изображал запой. Природой был настроен только на мягкое пивное захмеление и, отважно покупая бутылку водки, выливал две трети в унитаз, демонстрируя пустую тару на кухонном столе. Алкоголики пьют, уничтожая будущее. Я его тоже отрицал, только без помощи водки. Легкое подпитие усиливало мою потенцию, и Соня жалела меня с утроенной силой.
Полтора года в угоду Соне преподавал журналистику в задрипанном платном заведении с гордым званием университета. Студенты, комплексующие из-за нехватки средств, не позволившей им поступить в престижные вузы, плохо посещали занятия, а если являлись, то шумели и смеялись преподавателям в лицо. Мне это было только на руку. Упивался страданием и высказывал в безвоздушное пространство все, что приходило на ум. Пространство оказалось не таким уж безвоздушным. В ректорат позвонила разгневанная мать студента: «Мы вам не для того деньги платим, чтобы сумасшедшие журналисты наших детей с толку сбивали. Да его сажать пора! И не в психушку!»
Я и был тем психом, который уверял студентов, что лет через двадцать в газеты будут поступать заказы «сверху» на приближение власти к народу с помощью таких тем, как роман первого лица с няней его детей или попытка отравления министра здравоохранения вражескими спецслужбами. Да, именно так я и говорил. И даже переносил своих подопечных в будущее, задавая на дом такие вот статьи с использованием сегодняшних имен.
И тогда начался кошмар, дотянувшийся до желтых слив. В первый раз я со страхом ждал Соню в постели. В первый раз у меня ничего не вышло. Ночник мягко, но безжалостно высветил новое, странное Сонино лицо. До сих пор не пойму, что Соню больше во мне разочаровало – увольнение или мужская неудача. Или она просто устала в меня верить. И не стала меня утешать.
Нет-нет, потом она меня не раз утешала, и не раз у меня что-то получалось. Но никогда так, как раньше. Соня утешала так, что казалось – укоряет. Из удовольствия секс превратился в доказательство невиновности, соединился со страхом наказания и пропал вовсе. И пропало – все.
Спорадические поиски работы, ничтожные заработки, мнимый сон и мнимая боль в спине, маскирующие трусость тела, тупое бдение за компьютером, Сонина напряженность, все чаще похожая на ненависть, страх нахлебника, залезающего при благодетельнице в холодильник, Сонины приходы под утро, ее сначала виноватые, а потом торжествующие глаза, незнакомое щекастое лицо в зеркале, брюки, не застегивающиеся на животе, позорные утренние подтверждения физической никчемности, новая квартира, купленная Соней на непонятный кредит, моя неспособность даже на ремонт, жалкий пучок тюльпанов к Восьмому марта, сноп алых роз в хрустальном ведре на полу, Сонины насмешки.
В немецком Букове, под мокрым деревом с желтыми сливами, я не осмелился даже к ней подойти, не то что обнять. Ей нужно было, чтобы я вот тут, на месте повалил ее на скамейку или по крайней мере дал ей понять, что с трудом могу дотерпеть до гостиницы. А я к тому времени перестал даже пытаться, даже фантазировать. Мне не нужны были женщины. Необходимость «овладения», «вникания», «взятия» внушала мне ужас. Мне просто хотелось положить Соне голову на плечо, взять ее за руку, зарядиться теплом и пониманием. И Сонины глаза перестали призывать и налились бешеным презрением.
Зачем она потащила меня с собой в Германию? Ведь давно уже не брала ни на какие презентации, фестивали, публичные дни рождения. «Главный редактор такая-то с безработным мужем». Подкатившая на «ауди» бизнес-леди поджидает мужчину, топающего от метро. Седой красавец-ресторатор лучше подходил для роли сопровождающего.
Потащила потому, что надеялась. Еще надеялась.
Люди, люди! Объясните мне, объясните! Если бы тогда под деревом случилось чудо или я принял «виагру»… Если бы я, как в старые добрые времена, схватил и потянул Сонину руку, чтобы дать ей почувствовать мое могучее желание, что было бы? Называла бы она меня потом только неудачником без уже привычного – «импотент!»? Или еще больше – я стал бы прежним героем? Соня удовлетворилась бы жеребцом и не мечтала бы о модном журналисте?
Да, в этом все дело! Если бы ожил жалкий бессильный отросток, Соня полюбила бы меня вновь, и ей было бы наплевать, журналист я или ассенизатор.
Нет, еще хлеще! Сдутый шарик превращается в грозный цеппелин, вытягивающий из болота не только тело, но и карьеру, жизнь, будущее. Они способны на борьбу – мальчик с порножурналом под подушкой, миллионер, преодолевающий пресыщение с помощью дорогой проститутки, умирающий старик, щиплющий медсестру за мягкое место. А я не способен. Они мечтают мочь, а я – хотеть. В этом моя вина, мое преступление. Казнить и казниться.
Этой весной мы вместе смотрели по телевизору инаугурацию Путина. Маленький человек шел, размахивая левой рукой и прижимая правую к боку. Я ничего о нем не знал, не любил его и не ненавидел. Я видел в нем печаль и будущую усталость. Мне хотелось ему сказать что-нибудь вроде «суета сует», ободряюще пожать руку или даже обнять его. Он шел в абсолютном одиночестве по красной лестнице. По сторонам вытягивали шеи дворяне да бояре. Он еще не знал, кем он станет, что вот-вот пахнёт дымком, а потом – красные всполохи, ненависть, страх.
Соня оторвалась от телевизора. Суетливая восторженность (не мной вызванная, не на меня направленная!) и забытый пугающий порыв – ко мне. «Ты представляешь! Я тут прочитала в одной газетенке астрологический прогноз Путина. Бред, конечно, я в это не верю. Но там, например, написано, что он станет активно бороться с олигархами и одного из них публично „выпорет“, чтобы другим неповадно было. Так вот, у меня есть один знакомый, и он говорит то же самое. И еще – что с Путиным начнется новое время, подъем…»
Мне бы изобразить радостное согласие или хотя бы заинтересованность. Но Сонино внимание застало меня врасплох. И упоминание о «знакомом» совсем не располагало к душевному размягчению. Я не успел перестроиться, и Соня увидела на моем лице вселенскую скорбь.
«Как же я забыла! Доморощенный философ! Плакальщик на развалинах человечества! Конечно, разве ему интересна такая мелочь, как новый президент? Он же мыслит во вселенском масштабе! Но
