Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Надо было отказаться. В тесном лифте смотрела в сторону, чувствуя на себе тяжелое внимание. Неловко, страшно. Выходя, притиснулись друг к другу. Мгновенная, бездумная, тяжелая, свободная готовность подчиниться. Чему-то очень сильному. Даже не Коле.
Дома у Любы – мать, два сына, муж. Мать сумасшедшая, ненавидит старшего внука Пашу, называет его «вы***ком». Паша очень умный, учится на философском факультете. Его Люба родила от преподавателя в своем медучилище. Недолгая связь, тайна, молчание. Младший сын Вася, «законный», решил обойтись без университетов, что-то делает с компьютерами, зарабатывает. Муж Слава бывший военный, обвинивший начальство в поджоге склада, сгоряча вышедший в отставку, сейчас охранник. Пасынка Пашу не обижает. С родным сыном, Васей, ссорится. По комнате – у бабки, у ребят на двоих и у Любы со Славой. На кухне всем не уместиться.
Зачем-то дала однокласснику номер мобильного. Эсэмэс: «Привет, Любаша! Встретимся сегодня?» Лихорадочно удаляла. Исподтишка отвечала. Встретились два, три раза. Уже не в поликлинике. В дорогих кафе, в ресторане. Извинение для себя: из жалости. Коля такой одинокий. После отъезда жены в Америку дочку видит редко. Были какие-то женщины, но все не то. Хищницы. Работа, работа, успех, а все чего-то не хватает. Чувствовала, что рассказывает с прицелом. Что она-то – не хищница, что с ней было бы хорошо. И еще постыдное: не возражала, когда Коля даже не выпытывал, утверждал, что, мол, Слава ей цветы только на Восьмое марта дарит, да и то пяток тюльпанов. Что в постели раз в два месяца, да и то с трудом. Говорил еще грубее.
И наступил момент, когда он отодвинул в сторону свою тарелку с куском разрезанного, розового посередине (недожаренного?!) мяса, ее тарелку с мучительно неудобными спагетти с ракушками и взял Любу за руку.
– У тебя лицо такое мирное… Ты ведь не видела ничего со своим… охранником… В Италии знаешь какие есть места? Рай на земле… И одета ты как-то…
На Любе была очень милая кофточка с сиреневыми цветами. Его рука неприлично мяла ее ладонь. Тон был совсем новый, не свысока, а с пониманием, с теплом.
– Мне хороший, верный человек нужен рядом. Такая, как ты. Слушай, поехали сейчас ко мне!
Оставил размятую, безвольную руку. Полегчало. Теперь тянул словами туда, куда нельзя было, да и не хотелось вроде. Хотелось ему. Тянул вперед, но как-то и назад. Захлебывался воспоминаниями.
– Помнишь Ваську Прокопца? Как он англичанке: «Что же ты, моя старушка, приумолкла у окна?» – Вспоминал живое, яркое время. – А как Зинаида нас стричься посылала? А Васькин отец пришел и ей разгон устроил? Что перестройка на дворе. А она про Горбачева прошипела: предатель, продался!
Слова не вдохновляли на перемены.
В тот раз, после ускользающих спагетти, еле хватило сил отказаться. Но, доставленная до предпоследней (от своей) станции метро (конспирация), поцелованная сначала в руку, а потом в шею, дома ничего не слышала, не видела, врала про босоножки, которые искала по магазинам, и не могла заснуть почти до утра. Когда-то мальчик Коля, насмешничавший над всеми и над ней тоже, иногда смотрел на нее странно и однажды пригласил на танец, от которого она отказалась, в параличе. Потом – перешептывания, пересказывания в классе – о запертой двери в ванную комнату на вечеринке в чьей-то квартире без родителей. Пришлось зажмуриться и не пытаться представить себе, что́ за той дверью проделывали друг с другом Коля и Бабаева, метко переименованная тем же Колей в Бабу Еву – за большую грудь и выпуклые наглые глаза за стеклами очков.
На выпускном он пару раз посмотрел на Любу по-старому и через полгода женился на Бабе Еве.
Не ходила она никогда ни на какие вечеринки, с трудом училась на четверки, дома цепенела от воплей матери, за стенкой упрекавшей молчаливого отца в импотенции.
То время вместе с той болью окаменело, погрузилось на дно. Да ведь и не было ничего. Мелочь.
Застыла и другая, настоящая боль. Позабылся и другой взгляд, всегда отстраненный, «сквозь», из-под приопущенных век. Невозможное превращение взрослого чужого человека, «преподавателя», в голое страстное тело. В «козла», «сволочь», которого Люба не выдала орущей матери, не выдала никому. Позабыть не мешал даже Паша, очень похожий мечтательным взглядом и кудрями на своего никогда не виденного отца. Не мешала даже мать, которая как раз не забывала, но, проклиная прошлое дочери и заодно свою несчастную жизнь, наоборот, отбивала всякую охоту к воспоминаниям.
После недоеденных спагетти не могла заснуть из-за жара и сладости в низу живота, из-за храпа Славы, из-за мыслей. Напористый одноклассник, в котором ничего не осталось от прежнего забытого Коли, затаскивал ее… куда? К Ваське Прокопцу, англичанке в вечно лиловой кофте, джинсам «Монтана», какой-то «Металлике», которую она никогда не слышала, к Бабе Еве. («Ну, ты же в курсе. Вот была штучка! Она меня попросту оттрахала тогда в санузле».) То есть Коля хотел вернуться, стать счастливым и молодым, но поменять Бабу Еву на нее, Любу. А может, и не поменять. Просто чтобы Люба была рядом как живое воспоминание о другой жизни.
– Ну, совершил я ошибку. Надо было с тобой.
Перед Колей маячила Баба Ева. Даже без дочери, но с америкосом, которому, не дай бог, удалось ублажить нимфоманку. Ненавистная, подлая. Ах, какая была женщина!
Любе не хотелось сомнительных перемен.
Поцелуй в шею! Засасывал, втягивал в мокрое, теплое, сладкое забытье. Расплавиться. Перетечь. Туда, где нет и не надо объяснений.
Так все было хорошо, мирно. Зачем?
Мать шипела, кричала всю жизнь: «Заторможенная! Дура! Молчунья! В отца». Мимо! Не отвечать, не вслушиваться. Что может быть лучше спокойного засыпания – вот и день прошел, и ничего не случилось. Потихоньку, полегоньку. А когда случались прорывы, выходило только хуже, и мать опять бесновалась: «Потаскуха! Дрянь!» Ну да, был всего один прорыв, но ведь чуть-чуть, и случились бы другие. И ведь не сама она начинала. Подходили, смотрели со значением мальчик Коля, преподаватель-козел, солидный Коля в дорогом костюме. А как однажды в автобусе – тот страшный, смуглый. Пугает собственный мгновенный отклик. Как будто только и ждет. Поддаться, будто умереть от счастья. Но потом-то надо жить.
Папа умер без слов, без жалоб. Смерти нет, если о ней не думать.
Возникло ясно – Люба и Коля в Италии. Солнце, канал, гондола. Они в гондоле. Нет, стоят, смотрят на гондолу, проплывающую мимо. Человек в униформе везет в тележке их чемоданы по длинному
