Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Полдня прошли в полусне. Начальница сжалилась, отпустила пораньше. В четыре Люба была дома с мыслью, что хорошо бы заняться шкафом в прихожей. Скоро осень, а зимняя обувь еще не разобрана, запихнута как попало, грязная. Но повалилась на кровать, в сон. Проснулась в шесть. Голова трещит. На кухне голоса. Ссора. Что это Слава не в гараже? Не заходить бы. Лучше зайти, будто и нет ничего. Красивый русый Вася на табуретке у окна слева от стола, навалившись спиной на подоконник, нагло расставив ноги. Слава справа, подпираемый сзади плитой с кипящим чайником, хмурит кустистые брови, набычился в сомкнутые, сжатые на клеенке руки. Паша стоя дохлебывает чай, ставит чашку в мойку, улыбается матери, предупреждающе скосив глаза на отчима и брата. «Привет, мам, я сегодня еще в кино иду, с… Да ты все равно не знаешь». Уходит, по пути поцеловав Любу в щеку.
Вася, не отвлекаясь ни на брата, ни на мать, презрительно хмыкает, кривит губы, хладнокровно наступает на отца:
– Да ты «Веды» почитай! Вот это чистые славяне – без примесей. Без христианства этого вашего… еврейского. От христианства – рабство.
– Чего ты привязался со своим христианством? Я что – за христианство? Какие, к черту, славяне?! Все давно перемешались. Рабство не от этого. Ты кругом оглянись. Оккупация! А вы, дураки, со своими кольчугами да картонными мечами…
– Ну да, Сталина не хватает. Грузина. Еврея грузинского. Вот такие Русь и просрали. И я сто раз говорил – мы не реконструкторы какие-нибудь, мы просто иногда спортивные бои устраиваем. И не мечами, а ножами.
– Ты совсем тупой?! Не Сталин развалил, а предатели! А вы только народ отвлекаете. Ей-богу, не удивлюсь, что и тут Америка гадит. Ослабляет. Мне наши попы тоже противны. Там чистка нужна. Везде чистка нужна. И чтоб про ножи ваши я больше не слышал! В тюрьме бы сейчас куковал.
– Ага. Твоих большевиков Германия подкупила. Ленин ваш – еврей. А вы все о том же. Ты чё, не понимаешь, в чем суть? На съездах ваших «Интернационал» еврейский поете. И про нож и тюрьму ты зря. Все критикуешь всяких там… предателей, а сам лапки кверху. Перед кавказцами теми же. Зюганов твой…
– Да заткнешься ты или нет?! Ты еще с голыми руками иди воевать. И что ты мне все КПРФ шьешь? Не мои они! – Слава вскочил, дернулся к двери, натолкнулся на жену. – Ну вот, Любу испугали. Хотя нет, не испугали совсем. Вот она какая у нас – добрая, спокойная. Садись, Люба, чай пить, мне все равно на работу. Я так заскочил, за дрелью. Мужик там один попросил полку в гараж повесить. Все приработок. Что-то бабки нашей не видно. Паша где? А ты, Васька, доведешь меня до греха. Люба, я сегодня не в ночную, так что чтоб ужин был на столе, ха-ха!
Слава вышел из дома, раздраженно закурил у подъезда. Что у парня в голове! Откуда? Древние славяне какие-то, язычники. По асфальтированной дорожке – через дворы с веселенькими детскими площадками, через лесные (отцветшая черемуха) и садовые (зеленые зародыши яблок) заросли, затянувшие в свою летнюю красоту грязно-белые (когда-то белые) дома (пыльные окна, вечный мрак внутри маленьких комнат, черно-белая кошка запрыгивает с газона на открытую лоджию-руину – к угольным котятам, и никто не зовет, не прогоняет, не выходит из-за серого тюля). Никогда не будет – деревенской мучной пыли под босыми ногами на дороге через поле гречихи, не будет мамы. Дачи с яблонями не получилось и не получится.
Двухэтажный торговый центр со Сбербанком, «Пятерочкой» и аптекой на втором этаже. Плакаты – счастливые пенсионеры с хорошим кредитом и добрые продавцы, хранители продуктовой свежести. Слава поворачивает направо, еще пять минут до гаражного кооператива, где он работает охранником. Почти пройдя «Пятерочку», занимающую весь первый этаж, мрачнеет. Он здесь всегда мрачнеет. Хоть на секунду. К торговому центру прилепилась увитая виноградом пристроечка с еле заметной вывеской «Сверчок». «Кафе-бар».
Зимой здесь Славу обидели. Зашел в «Сверчок» за сигаретами («Пятерочка» была на ремонте), а наткнулся на входе на подержанный побитый «мерседес» и темного небритого кавказца, который не пустил внутрь, процедив: «Нельзя». Из черной внутренности бара – возбужденные голоса. «Сверчок» держал тоже кавказец, с которым, похоже, сейчас «разбирались». Помогать ему не особенно хотелось, но возмутил сам факт: с какой стати не пускают? Слава шагнул вперед. Кавказец лениво и сильно толкнул его в грудь. Унизительно-нелепая, ватная беспомощность падения, холодная терка асфальта под ладонью. Мгновенная радостная готовность убивать и быть убитым. Поднялся, шагнул по-новому, с удальством, готовя кулак, и плечом слева почувствовал, потом увидел рядом Васю с прекрасным чужим лицом – наступающего, рвущего что-то из кармана, вырвавшего из кармана нож в кожаном узорчатом чехле.
Силу, только что взметнувшую с земли и сжавшую кулак, вдруг смела другая – отпрянуть, ужаснуться, схватиться за сына, за руку с ножом все еще в ножнах, оттащить, отступить.
Он шел, и горевал, и наливался радостью и силой. Недолго им издеваться! Издалека, из пожара поднимались гигантские цифры: «1941–1945». Счастливые люди держались за руки. Яблони в цвету. Родина, милая Родина. Она ушла, она вернется. Жалкие депутатишки, жирные олигархи, продажные чиновники, лживые либералы. Чужие, враги. Что им Родина? Что им народ? Гнусное поношение Сталина. Либеральная помойка. Жестокое стремление к справедливости смоет вонючую гниль.
У гаражей с травы с трудом поднялся, помахал хвостом старый полуслепой кобель, давным-давно нанятый тут на службу. В сторожке на втором этаже – комнатка, которую Слава делит со сменщиком. А еще есть ничей гараж, где хранятся лопаты, песок, краска, оставшаяся с прошлого ремонта. Там, в углу, – яма, прикрытая листом железа, над железом – ненужные кирпичи, под железом – ящик с двумя калашами и пятью макаровыми. К Славе в сторожку ночью приходят хорошие, верные ребята. Курят, хмурятся, смеются, обсуждают, соглашаются, что недолго ждать.
Вдохновенное лицо сына, рука с ножом. Смелый, наш парень. Паша не такой.
Зачем они спорят? Веды, Ленин, Германия. Какое они имеют отношение к сахарнице с отбитым краем? К сухарям в стеклянной вазочке на стиральной машине? К батарее под столом, которая текла каждый год, а в позапрошлую зиму наконец-то нашелся нормальный слесарь и, слава богу, течь кончилась, и так спокойно, так хорошо. И занавеска колышется под теплым ветерком, и про Колю думать не хочется. Вася такой хороший, когда не спорит. Сесть, выключить газ, включить телевизор на холодильнике, выпить чашку
