У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
Я записала:
1. Можно смотреть, как что-то разглядывают, но слышать, как слышат, нельзя.
2. Можно увидеть, как смотрят. Но можно ли услышать, как слышат?
Разорвав бумажку, я позвонила в клинику:
— Я все хорошо обдумала и, раз результаты предимплантационного обследования дают благоприятный прогноз, хочу поставить себе имплант.
77
Нильс Песколюб принял меня для индивидуальной беседы.
— Я в полном отчаянии.
— Вот как?
Он посмотрел на меня понимающим взглядом, самой же мне казалось, что я не понимаю вообще никого и ничего.
— Человек — существо, в котором есть и надежда, и отчаяние, — продолжил он, — если бы отчаяние одержало верх, все бы погибли, при этом сохранять надежду в нашем мире считается неразумным, и это доказывает, что человек — существо неразумное. Вечное воскрешение столь абсурдной вещи, как надежда, доказывает, что вы сумеете выдержать, и не разум, а безрассудство поможет вам выйти из этой ситуации. Вооружитесь им и двигайтесь вперед, не смотрите на вещи рационально, Луиза, черпайте силу в безрассудстве. Увидеть мир весь в дырах — возможно, лучшее, что с вами могло случиться, поскольку в действительности про девяносто пять процентов материи, составляющей вселенную, мы ничего не знаем. Известно только, что она сделана не из атомов, она сделана не так, как мы или звезды, и это неведомое пространство, эта огромная брешь может служить метафорой ко всему, что от человека ускользает. Дырявую речь, наверное, никогда не смогут расшифровать. Надо принять эту пустоту, чтобы двигаться дальше своей дорогой без костылей.
Как объяснил Нильс Песколюб, мне нужна была крепкая связь с болезненными призраками, чтобы соорудить подвесной мост, на котором я до сих пор находилась. Но сейчас нужно от него избавиться.
Надо отпустить солдата, ботаничку и собаку, если я не хочу пропасть сама.
Либо они, либо я.
78
— История Семилетней войны, девушка, живущая как хлопок в глубине Американского континента, должна последовать за лесом вместе с неким фульбе[22].
Тома ахнул, мать отпустила какой-то комментарий.
Придавать сказанному смысл я не пыталась — просто позволила словам литься самим. Я решила перестать беспокоиться о чем бы то ни было. Слишком уж я устала вымучивать из себя вопросы, формулировать то, что не понимаю, вслушиваться в очередную всплывающую фразу, чтобы понять предыдущую, и вязнуть во всевозможных ее толкованиях. Накануне имплантации мне хотелось устроить своему мозгу отдых, дать ему расслабиться перед ожидавшими меня испытаниями. Окружить себя словами, не думая об их смысле, ведь скоро придется за ними гоняться, и за этим процессом будут следить люди в белых халатах.
«Скажи им тихо, как согрет».
Я рассмеялась и налила себе чай.
«Лети за мысовой вязью».
Я представила себе, как парю над мысом с извилистой береговой линией.
«Ярлык на равиоли, потом к тертому небу».
Передо мной всплывали картинки кухни, где я наводила порядок, подписывая всякие баночки и коробочки с продуктами, Тома смотрел на меня глазами цвета грозового неба, рот матери открылся, обнажив зубы, испачканные губной помадой.
Смех матери отражался от стен и угасал, когда она подносила вилку ко рту. Тома, глядя на меня, поджимал губы: я сидела откинувшись на спинку стула, безвольно свесив руки, — ему, наверное, надоело видеть меня такой вялой и отстраненной. Но он не подозревал, что это временная капитуляция. В воздухе распространялись звуковые потоки, я опиралась на вибрации его голоса, как на горячий песок, а при резких взлетах его интонации у меня появлялись вспышки в глазах, как от бликов на воде, и впервые все это доставляло мне удовольствие. Я украдкой смотрела на Тома с его необычной манерой жевать — челюсть вправо, челюсть влево — и на мать, ее прищуренные глаза свидетельствовали о том, что ей хорошо.
Впервые я не завидовала им: они все понимали, не прилагая усилий, а ведь это должно быть очень скучно.
Впервые жизнь слышащих мне показалась тусклой.
— Шум панский…
— Повременим с этим, — сказала мать. — Поднимем бокалы, когда все будет позади.
Тома тоже что-то сказал, а потом, глядя мне в глаза, повторял и повторял свои слова, пока я не поняла:
— Чтобы ты могла услышать пузырьки.
«Неужели можно слышать, как лопаются пузырьки?» — подумала я.
79
В утро перед операцией меня трясло. Тепло Тома не помогало: мне предстояло одиночное плавание, я покинула остров звуков и теперь оказалась одна в ледяном открытом море. Я была похожа на потерпевшего кораблекрушение, который ждет какое-нибудь судно, что доставит его на континент, и боится это судно пропустить. Лучи яркого света на постели, припухшие веки Тома, узор на плиточном полу гостиной — для воскрешения привычной жизни всего этого было мало.
Я не любила, когда что-либо заканчивалось. Доесть блюдо, допить чай мне всегда было так трудно. Я подолгу всматривалась в кофейную гущу на дне чашки. Мама даже подшучивала надо мной, мол, не гадаю ли я. Она не ошибалась, я пыталась увидеть знаки во всем. «Это всего лишь кофе», — частенько посмеивался Тома.
Но это была чернота.
«Вызов взяла?» — спросила мама по дороге в больницу. Эти слова забились у нее в горле, как рыба в глотке пеликана.
Я прекрасно ее поняла, но попросила повторить: хотела снова увидеть ее мимику — я считала, что имею право на компенсацию, ведь, как мне казалось, из моей жизни вскоре будет что-то украдено. Во второй раз рыба-«вызов» в горле матери получилась меньшего размера, но все же заставила меня улыбнуться.
Ну так что?
Мать теряла терпение. Она боялась, что я забыла взять с собой вызов на операцию. И за это я на нее злилась. Для меня
