У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
— Хотите сказать, что я тронутая?
— Не тронутая, а затронутая. Затронутая лианой, обвитая ею.
— Растения, они же наделены интеллектом, ведь так? Сегодня об этом пишут. Звуковой гербарий был коллекцией моих ощущений. Он позволял мне восполнять утраченное, с его помощью я могла воссоздавать прежний звуковой фон.
— Верно, однако гербарий составляется из засушенных цветов, из неживых растений.
— И все же, когда смотришь на них, они напоминают о жизни.
— Нет. Чтобы оставаться живым, нужно уметь колебаться. Блуждать и заблуждаться — это часть жизни, при этом важно где-то прижиться. Звуковой мир основан на колебаниях, и вы должны вернуться в него.
Я не до конца его поняла и спросила:
— А почему ботаничка превратилась в дерево?
— Потому что вы затвердели, укоренились в травмирующем вас существовании.
73
— Есть такой вид символического замещения, как муравьинотерапия. От животных и растений нас отличает способность к воображению. Жизнь — это символический театр, а муравьи помогают нам починить нашу внутреннюю сцену.
— Муравьи?! — В субтитрах на экране этот вопрос солдата высветился заглавными буквами.
— Да, они больше всего похожи на нас устройством социума, где у каждого своя роль.
— Социум — это постоянная смена масок, — возмущенно парировал солдат, — а выбор масок обусловлен социальными ролями, которые мы исполняем. Но когда ты одинок, чертовски одинок, и никто, абсолютно никто, на тебя не смотрит, какую маску в этом случае следует надеть?
— Вот поэтому и нужно восстановить связь с самим собой, играть роль без публики с помощью муравьев, чтобы научиться играть без маски, внутри себя и для самого себя, — с блеском в глазах ответил Нильс Песколюб, воодушевленный таким поворотом беседы.
— Не верю я влечение насекомыми. Они в конце концов тебя сожрут. Черви, личинки мух — они же питаются нашими останками.
— Однако у муравьев репутация лучше, чем у мух. В Талмуде они служат символом честности. В тибетском буддизме — олицетворяют никчемную суету материального мира. Поверьте мне, муравьинотерапия доказала свою эффективность, ведь эти насекомые устойчивы ко всему. В тысяча девятьсот сорок пятом году обнаружили, что после ядерных взрывов выжили только муравьи[21].
74
У меня оставалось лишь несколько дней, чтобы решить, соглашаться на имплантацию или нет. Операцию требовалось планировать заранее, мест было мало, да и обратный отсчет для ее успешного проведения уже начался.
Мне вспомнилась фраза, которую сказала психолог, когда я лежала в больнице: «Ваш мозг забудет, как вы слышали раньше».
Перестраивать нужно будет все.
Я представила себе, как Тома прикладывает руку к затычке на моем черепе, как его пальцы перебирают мои волосы, создавая шуршащий звук, как его металлический голос спрашивает меня: «Все хорошо?» А я отвечаю голосом шипящим: «Да, все очень хорошо, любовь моя».
Я фантазировала, как доносящийся с улицы шум долбит мне по голове совсем рядом с ушами, будто я стою на перекрестке многополосной автотрассы, а потом я снова слышу Тома, он говорит, что мы переедем в другую, звуконепроницаемую, квартиру, и глядит в небо на ласточку, чей весенний щебет раздается по вечерам.
Вернувшись в реальность, я спросила Тома:
— Как ты думаешь, стану ли я счастливой с имплантом?
Он посмотрел на меня несколько испуганно, а потом рассмеялся и сказал, что надо бы мне заняться собой немного.
— На что ты этим намекаешь? Считаешь меня тронутой?
Тома протянул мне уведомление: требовалось подать декларацию по своим налогам.
75
Началась муравьинотерапия, Нильс Песколюб раздал задания.
Ботаничке он поручил пригнать с помощью собаки муравьев определенного типа, способных перегрызть лианы, чтобы оторвать их от опоры, то есть от меня.
Солдату же он выдал директиву о спасении муравья с поля боя.
— Муравьи, умирающие на передовой, молчаливы, — пояснил нам всем Нильс Песколюб, — поэтому вам надо будет прислушиваться.
Мне уже думалось, что самым больным среди нас был Нильс Песколюб со своей маниакальной увлеченностью муравьями.
Я ждала своей очереди получить задание, однако он на этом остановился.
— А мне что делать? — в конце концов спросила я.
— При чем тут вы? — сказал он в ответ. — Мы здесь симптомы лечим.
76
Пока мои «симптомы» концентрировались на муравьях, я вернулась в реальную жизнь: работа позволяла мне отвлекаться от дурных мыслей, умеряла тревогу. В столовой коллеги занимали мне место за столом, но их смущенные улыбки пролетали над моей головой предвещавшей беду птицей.
От моего тела несло мокрой псиной, изо рта — затхлым подлеском. Мне нужно было принять решение. Я вроде ухватывала его, но оно тут же от меня ускользало. Мне предстояло сделать выбор, который изменит ход моего существования, и я не знаю, смогу ли потом сказать, что поступила правильно.
— Все будет хорошо, — говорила мне мать.
Да что она об этом знала? Что, черт побери, кто-либо вообще мог об этом знать?
Я была слышащей.
Я была глухой.
Скорее слышащей, чем глухой, поскольку бреши в услышанном я мысленно восполняла речью.
Но дает ли доступ к речи возможность услышать?
Да. И нет.
Ведь иметь возможность слышать не то же самое, что услышать. Так же, как иметь возможность видеть — не значит увидеть. Я могла услышать, то есть понять слова, но больше я их не слышала. И все же то, что до сих пор было доступно моему слуху, являлось именно речью.
В какой-то момент я начала вслушиваться в себя; возможно, это было связано с тем, что я погружалась в абсолютную глухоту. Поставив
