Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Не утруждайся, малышка, побереги силы до экзамена.
– Я подумала, что я для тебя – вроде этой машины: купил по дешевке на свалке только ради того, чтобы снова поставить на четыре колеса и заставить ездить. Похоже, у тебя синдром Пигмалиона.
– Именно!
– Богом побыть хочется?
– Всемогущество Бога – факт крайне переоцененный. У него даже такой спортивной машины нет.
На университетскую парковку мы въезжаем без двух минут одиннадцать. Распахнув дверцу, я выскакиваю из машины, а он уже вовсю болтает со сторожем.
– Доброе утро, доктор, сколько лет, сколько зим! Рад вас видеть! Новая машина?
Меравилья, пригладив усы, направляется следом за мной.
– Ах, если бы, Джеппино! Из нового у меня только девушки… – и, подмигнув, бросает сторожу ключи. Тот, глядя на меня, ухмыляется.
– Вам предложили кафедру, доктор? Возвращаетесь?
– Ну нет, Джеппино, с этим покончено. Здесь только и знают, что болтать, весь их интерес – тиснуть статейку ради продвижения по карьерной лестнице. И потом, мне хочется жить, а не учить. Я теперь штатный главврач в лечебнице, приехал только ради дочери, – улыбается он и кладет руку мне на плечо.
Я принимаю и это звание, и ласку. Бросаю взгляд на часы: мы уже опаздываем, но это не важно. На то, чтобы побыть ребенком, время всегда найдется. Даже перед экзаменом.
28
Студенты кучкуются небольшими группками, меняются книгами и методичками, доставая их из рюкзаков в бело-желтую или синюю полоску. Я с холщовой сумкой на плече и в одежде с чужого плеча, выданной в Бинтоне, приковываю к себе все взгляды. Какая-то блондинка с начесом и в розовой кофточке толкает локтем подругу в драных джинсах, обе хохочут. Когда я прохожу мимо, она выдыхает дым прямо мне в лицо, как это делала Сестра Никотина, и с вызовом глядит на Меравилью. Тот прощается со мной у двери:
– Удачи, малышка, найдешь меня внизу, в баре.
В аудитории многолюдно, но тихо: кто-то внимательно слушает отвечающих собратьев по несчастью, кто-то повторяет про себя, беззвучно шевеля губами, как в нашей с Мутти игре, кто-то пишет на левой руке шпаргалку, кто-то без остановки расхаживает взад-вперед. Я, словно вдруг снова очутившись в Бинтоне, начинаю считать, сколько плиток отделяют меня от кафедры, и терпеливо жду панической атаки, чтобы можно было рухнуть на пол, болбоча во все горло, и не сдавать экзамен. Но атаки все нет, как нет и паники. Недуг – враг ненадежный. Сердце бьется ровно, руки сухие, я дословно помню все, что мы учили с Меравильей. Когда профессор назовет мое имя, я выйду на двадцать пять запятая три плитки вперед и начну отвечать, не слишком тихо и не слишком громко, а он, выслушав меня, возьмет зачетку, черной ручкой, как и всем остальным, впишет в нее оценку, и я наконец смогу уйти. В конце концов, это ведь тоже клетка, и у нее свои правила, хоть я их и не выбирала.
В аудиторию входит брюнетка немногим старше меня, кудрявая, ногти обкусаны до мяса. Я провожаю ее взглядом: вот она подходит к кафедре, что-то шепчет на ухо ассистентке и вручает ей несколько листов бумаги, на которых фразы одинаковой длины выстроены в длинные столбцы, как в стихах. На миг мне кажется, будто я узнаю Альдину: я вскакиваю, машу ей, но она бледнеет, мотает головой и, пошатнувшись, исчезает. Ассистентка, откинув волосы со лба, листает список допущенных и называет мое имя. Глаза у нее черные, а платье – элегантное, в цветочек. Я подхожу, сажусь и жду, пока она откроет зачетку, но она сперва меня разглядывает и только потом начинает задавать вопросы. Я отвечаю, отвечаю, отвечаю, но она ни единым словом, ни единым движением не дает понять, хорош мой ответ или не слишком. А три четверти часа спустя что-то пишет в зачетке и снова с интересом на меня смотрит.
– Мы закончили? Я могу идти? – робко спрашиваю я.
– Да, конечно, идите.
– А профессор не должен заверить оценку? – указываю я на мужчину справа, в темном пиджаке.
– Я и есть профессор, а вы переведены на следующий курс.
Она опирается на кафедру, словно собираясь подняться, и всем телом склоняется ко мне. Глаза оказываются темно-зелеными, а вовсе не черными.
– Если хотите, можем встретиться чуть позже в моем кабинете на факультете. Меня зовут Лилиана Кало́[30]. Мне хотелось бы подробнее расспросить вас о вашей истории.
Я заправляю седую прядь за левое ухо и чувствую, как бьется жилка на шее.
– Меня перевели только из-за нее?
– Скорее наоборот, – улыбается она. – Несмотря на нее.
Сбежав по лестнице, я обнаруживаю Меравилью за столиком бара на углу. Он объясняет блондинке с начесом, той, что выдохнула мне дым в лицо, «теорию желудя» Хиллмана[31], утверждающую, что у каждого есть свой врожденный талант. У нее это, вне всякого сомнения, пара исключительно длинных ног, которые он поглаживает под столом. Молча пройдя мимо них, я устремляюсь на парковку дожидаться, пока он закончит урок.
29
– Тридцать.
– Без отличия?
– С отличием[32].
– И ты не рада?
– Это ведь ты похлопотал. Профессорша меня знала.
– Что ты такое говоришь, малышка? Считаешь, ты стоишь хлопот?
– Это не ответ.
– Лилиана – серьезный специалист, и любимчиков у нее нет. О тебе она узнала из газеты. Несколько лет назад, когда мы пытались убрать Гадди из Бинтоне, я попросил Альфредо Квалью написать одну статью, и твое фото тоже там было. Гордиться надо: именно благодаря тебе нам удалось кое-что изменить.
– Неправда! Очередное твое вранье!
– Я никогда не вру, хотя, бывает, выдумываю. Но в данном случае так все и вышло.
– Ну и очень плохо вышло. Лучше быть никем, чем лицом Бинтоне. Кто тебе сказал, что я хочу в газету? Кто тебе сказал, что я хочу учиться? Верни меня в Полумир, там я, по крайней мере, понимаю, кто я!
Меравилья приобнимает меня за плечи, словно пытаясь удержать:
– Ты просто немного вымоталась на экзамене, малышка. Апельсиновый сок, трамеццино – и будешь как новенькая.
– Я не голодна, поехали отсюда.
Сторож, вручив Меравилье ключи, почтительно с ним прощается.
– До свидания, Джеппино, – весело отвечает тот и, указав на меня, добавляет: – Увидимся через пару месяцев, на следующем экзамене.
Ощущения на обратном пути – как после электромассажа: разум прояснился, но во всем теле невыносимая слабость. Я вытягиваю ноги, прикрываю глаза: даже солнечный свет, едва пробивающийся
