Великое чудо любви - Виола Ардоне
Мы перевезли Эльбу в кабинет Лампочки. Жилетт натянула чепчик, вставила электроды. Один оказался на левом виске, где потом отросла седая прядь. К стеклу, заламывая тонкие, словно зубочистки, руки, прижалась соседка-анорексичка.
Видишь, какое дело, Альтана: я целыми днями зубрю названия предметов домашнего обихода, повторяю их снова и снова, но за то, чтобы стереть из памяти это воспоминание, поверь, отдал бы что угодно. Оно горит так, словно все происходит здесь и сейчас.
Жилетт вставляет ей в рот капу, чтобы не раскрошились зубы, вводит анестетик. Потом смачивает чепчик, закрепляет на подлокотниках руки, целует ее в щеку и смотрит на меня.
А я, возясь с аппаратом электросудорожной терапии, все спрашиваю себя, в чем же разница между мной и Гадди. Ведь я собираюсь сделать с Эльбой то же, что он сделал с ее матерью. Использовать этот аппарат – все равно что отдать врагу собственного ребенка, пока тот еще жив.
Эльба смотрит на меня застывшим, пустым взглядом. Кажется, на глазах у нее слезы – а может, это мои. Я сокрушенно качаю головой: мы все ошиблись. И в глубине души хочу только одного: чтобы не ошибся он, этот бездушный аппарат, чтобы он преуспел там, где не помогли лекарства, там, где потерпел неудачу я сам. Моя единственная надежда – ошибиться, ведь, чтобы ее вернуть, я поставил на кон все свои убеждения.
Ручка 1. Пять секунд. Ручка 2. Пять секунд. Я знаю, как эта штука работает, нас учили на медфаке, но только сегодня мне впервые приходится воспользоваться аппаратом на практике. В каждое движение я вкладываю все внимание, всю заботу, на какие способен, со скрупулезной точностью, чтобы не допустить ошибки, как прилежный студент, идущий на высший балл. Стараюсь изо всех сил, хотя понимаю: это худшее, что я когда-либо делал.
Тело Эльбы вдруг оживает, словно наполнившись невероятной жизненной силой. Его движения непристойны: извивающаяся ящерица, рвущаяся лента, смертельно раненный зверь. Она не произносит ни слова, не издает ни единого звука. Просто открывает глаза, на какое-то мгновение отводит их в сторону и, узнав меня, моргает. Что я воспринимаю как «да».
Потом роняет голову, словно ей сломали позвоночник, и тряпичной куклой оседает на койку.
Часть третья
1988–1989 годы
26
Собаня вернулась!
Исхудавшая, с поредевшей шерстью, не такая шустрая, как в тот день, когда щенков на ее глазах украл Гадди. Обнюхивает меня в поисках воспоминаний – и в самом деле их находит. Она ведь из тех, кто никогда не забывает боли. Это я, Эльба, которая притворялась чокнутой, а потом и в самом деле сошла с ума. Чокнутые обречены на то, что их слова рано или поздно окажутся правдой.
Прошло шесть лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, но Наня сразу меня узнает, хотя я уже не та пятнадцатилетняя девчонка, потерянно лежащая в снегу. Присев, я ерошу ей шерсть на холке, ставшую тонкой, жесткой, седой. Где же ты была так долго? И почему именно этот день выбрала, чтобы вернуться? А может, ты – всего лишь призрак, плод моего воображения, что время от времени мстит реальности, являя мне несуществующий мир. Совсем как в детстве.
Мои волосы тоже поседели, вот смотри, показываю я отросшую прядь на левом виске. Время – оно как снег: обрушившись нам на головы, хоронит под собой все, не делая исключений. Знаешь, Наня, нас вечно тянет туда, где нам причинили самую сильную боль. Может, именно поэтому ты и вернулась. Может, именно поэтому я сама еще здесь.
Согласно новому закону, пациентов из года в год все чаще выписывали или переводили в другую лечебницу. Я же предпочла остаться рядом с Мутти. Пускай она не знает, что я ее дочь, но я-то знаю, что она моя мама, и по-прежнему за ней присматриваю.
Проходя по коридорам, где уже не слышно криков, по отделениям, теперь почти совершенно необитаемым, я встречаю и других путешественников, которых приносит или уносит, в зависимости от того, прилив сейчас на море или отлив. Они могут уйти, если захотят. А я могу остаться: такова моя свободная воля. Но что дальше? Знаешь, здесь многое изменилось, говорю я, гладя ее по спине. Любое место принадлежит своему времени. Теперь на дверях и окнах нет решеток, и Полумир с каждым днем все больше походит на остальной мир. Но мои решетки – в голове, и ключ от них – свобода, вот только я пока не умею этот ключ поворачивать.
Наня лижет мне руку, валится на траву, подставляя брюхо. А представляешь, Мутти оказалась права: огромный круизный лайнер наконец прибыл в порт. Но сама она так и осталась на борту вместе с другими, теми, кто не смог найти себе места в мире. Экипаж и пассажиры один за другим сходили на берег, унося с собой болезненные воспоминания. Они спускались по трапу своей темницы: кто – радостно, кто – печально, кто – неохотно. Маппина пробовала вернуться в семью, но муж ее не принял, пришлось жить в центре временного размещения. С детьми время от времени видится, но матерью они зовут не ее, а ту, другую, порядочную шлюху. Нунциата снова работает в парфюмерной секции, но всякий раз, как накатывает темнота, на пару дней возвращается к нам. Об Альдине мы больше не слышали. Отец, явившись лет пять назад в сопровождении нескольких охранников, увез ее в Рим, он там крупная политическая шишка. Войдя в палату, он ни с кем не поздоровался, даже с дочерью. И ни с кем не попрощался, когда ее увозил. Вот когда переводили Вечную-Подвенечную, плач стоял по всему Бинтоне: сорок лет медового месяца, чуть подпорченного болезнью, в одночасье не сотрешь.
Ну а я осталась здесь. Дом – там, где мама.
Капитан Гадди тоже пропал с горизонта. Представляешь, Наня? Случилось это два года назад, рано утром. Я видела, как он приехал: в сером джемпере, без рубашки. Разом постаревший, даже волосы вдруг истончились и поседели, совсем как у тебя. Жалкий тип. А с другой стороны, что ему было делать? Признаться, что солгал, что спрятал от меня Мутти, что они с Лампочкой стерли все ее воспоминания? Я подглядывала, как он собирает нажитое за долгие годы в большую картонную коробку. А он обернулся, поглядел на меня и, пару раз
