Великое чудо любви - Виола Ардоне
Ее я предвидеть не смог. Приехал в Бинтоне, а там она. Худенькая, светленькая, с серыми глазами. Гадди сказал, ее мать бежала из Берлина, успев до закрытия границ, в Неаполе встретила отпрыска одной аристократической семьи, выскочила за него замуж. А когда забеременела от другого, муж сдал ее в лечебницу, скорее всего, чтобы избежать позора и добиться у Священной Роты[29] расторжения брака. Отец ребенка так и остался неизвестен, возможно, он даже не знал о беременности. Малышка Эльба родилась в Бинтоне, и ей суждено было оставаться там, покорно влача свой удел. Именно так обстояло дело в этой стране всего несколько десятилетий назад: мужчина мог без особых усилий сдать жену в психиатрическую лечебницу, все, что ему было нужно, – положительное заключение врача. Прекрасная альтернатива разводу. Понимаешь, Альтана?
– Развод, от латинского divortium, от divertere, «разлучаться», является правовым институтом, определяющим прекращение брака. В Италии он был введен 1 декабря 1970 года. Впоследствии, на референдуме 1974 года, большинство избирателей высказалось в пользу сохранения института.
– Да знаю я, твою мать! Я сам в 1974 году по ночам клеил листовки, а днем участвовал в митингах вместе с активистами Радикальной партии. В те дни политика делалась на улицах, а не в соцсетях. И не делай такое лицо, ты тоже виновата, что этим кончилось! Так-то, дорогая моя Альтана!
– Привет, Меравилья, чем могу помочь?
– Прости, но ты мне помочь не сможешь. Это говорит тебе тот, кто сделал помощь другим своим ремеслом. Я ведь профессиональный помощник.
Встретив Эльбу, я впервые почувствовал желание заботиться о конкретном человеке, а не обо всем человечестве сразу. Наверное, в ее истории я узнал и свои черты. Социальные работники, по рекомендации судьи по делам несовершеннолетних, отдали ее в интернат при монастыре, чтобы она могла выучиться и влиться в обычный мир. Но у Эльбы не было никого, кроме матери, и в четырнадцать лет, получив аттестат за курс средней школы, она сделала все возможное, чтобы к ней вернуться. Но за это время мать ее успела умереть: так сказали ей, так слышал и я. Ты-то хоть моему слову веришь?
А однажды утром в Неаполе выпал снег. Исключительный случай, столько снега никогда не было. Представляешь, Альтана?
– Среднесезонные температуры в Неаполе…
– Альтана, твою мать, дай договорить! Гадди позвонил сказать, что его машина застряла в снегу, но, по-моему, он просто взял отгул и уехал кататься на лыжах в Роккаразо. Поэтому я велел объявить, что пациентам разрешено покинуть палаты и насладиться зрелищем. Закон номер 180 о закрытии психиатрических лечебниц уже четыре года как был принят, и кое-кто из нас вовсю проводил эксперименты по облегчению режима. Расплачивались, естественно, из собственного кармана: за жалобы, доносы, принудительные переводы. Так вот, в то утро я велел вывести пациентов всех отделений во двор.
Выпал снег, все умолкло, ждать мне теперь недолго.
Мир пеленой затянется, безумие лишь останется.
Это последнее стихотворение, записанное Эльбой в «Дневнике умственных расстройств». Дальнейшее – суровая проза.
Жилетт, усатая медсестра, и без того смотрела на меня косо: летом меня посадили за футбольный матч, теперь я всех выпустил на снег.
«Это безумие», – сказала она.
«Так ведь здесь ему самое место».
Мы пошли по отделениям. Я выпускал всех, даже самых буйных, поскольку был совершенно убежден, что снег, его белизна и холод станут для них естественным успокоительным. И я оказался прав, просто одной правоты мало.
Пациенты расхаживали по этому белому покрову, словно сказочные эльфы. Тишина умиротворяла их не хуже Божьей благодати. Сквозь все густеющую пелену снегопада я увидел, как Эльба направляется к какой-то светловолосой женщине с тонкими чертами. Она назвала ее Мутти, но та, не ответив, повернулась спиной. Мать, которую Эльба так долго ждала, полагая, что она жива, была теперь совсем рядом. Девочка оказалась права. И в то же время ошибалась. Мутти больше не было. Гадди упрятал ее в отделение для буйных, когда электрошок начисто выжег ей память. В лечебницу она поступила здоровой, сойдя с ума только за решетками, а главврач в ту эпоху скандалов и судебных исков ужасно боялся доносов. Или, может, он солгал из-за меня, опасаясь, что я предам эту историю гласности через Альфредо Квалью и его газету.
Эльба предстала передо мной обезумевшая, без одежды, – и это в декабрьский мороз! Ее светлые волосы, липнувшие к лицу, были почти того же цвета, что и кожа. До сих пор, благодаря той хрупкой паутине упрямства, утверждавшей, что ее мать все еще рядом, ей удавалось остаться здоровой в царстве больных. Но после снегопада 1982-го сдерживающая сеть надежды порвалась, и безумие наконец взяло верх.
Не знаю, поймешь ли ты меня, дорогая Альтана. Вам, андроидам, нужно время от времени обновляться, а нам, людям, чтобы двигаться вперед, приходится себя ломать.
Три месяца она пролежала не двигаясь, не произнеся ни единого слова. Соседка по палате, страдавшая тяжелой формой анорексии, ставила ей катетер для кормления и следила, чтобы она была накрыта простыней. Не отходила от нее ни на шаг: днем все время что-то шептала на ухо, ночью сворачивалась рядом, как тощая кошка, и до утра держала за руку. Плоти в них обеих, лежавших вместе на койке, не хватило бы и на одну здоровую.
Гадди винил во всем меня. По его словам, если он ей и солгал, то именно для того, чтобы избежать подобного исхода. Однако, возразил я, если бы он не подвергал ту женщину электрошоку, то и лгать бы не пришлось. Но какой прок от споров? Эльба впала в кататонический ступор, лекарства не помогали, она могла остаться в таком состоянии навсегда. А Гадди взял отпуск за свой счет, бросив Бинтоне на меня.
Как-то утром ко мне в кабинет зашла Жилетт.
«У вас, конечно, есть принципы. Я их не разделяю, хотя и уважаю, – сказала она. – Но восхитительные идеи – это одно, а реальность – совсем другое. И реальность такова, что девочка умирает. Проявите милосердие, спасите ее».
«Принципы тут ни при чем, я просто физически не способен причинить ей вреда».
«Польза, вред – что здесь, в Бинтоне, значат слова? Сколько работаю, так и не поняла. Я
