Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Никто за тебя не хлопотал, уж будь уверена, – развивает остывшую было тему он. – Мы с Лилианой давно знакомы, вместе пошли в политику: я был в Радикальной партии, она баллотировалась от коммунистов. Хотела сдержать обещание, данное подруге детства, отменить стародавний закон о браке в качестве компенсации[33]. Именно благодаря таким людям эта страна меняется. И благодаря тебе, так что стыдиться тут нечего. Лилиана большую часть жизни посвятила искуплению чужой вины. А когда ее депутатский срок закончился, решила не переизбираться и вернулась к преподаванию. Идеалистка! Можешь себе представить, чтобы перед такой о чем-то «хлопотали»?
– У нее хотя бы выбор был, у меня – нет.
– Не бросайся такими словами, малышка. И вообще, выбор – штука крайне переоцененная! Зачастую жизнь выбирает за нас, и нам остается только плыть по течению, пытаясь смягчить последствия. Объезжая глубокие ямы, не впадая ни в ужас, ни в драму… – Меравилья, напевая, бросает окурок в окно, и я лихорадочно принимаюсь крутить ручку, чтобы опустить свое: от дыма меня тошнит. – Кстати, Лилиана открывает в Риме центр помощи женщинам в беде. Давай после следующего экзамена съездим? Вдруг ты сможешь помочь?
– А ты у меня теперь еще и бюро по трудоустройству? – я закашливаюсь, вдохнув клуб дыма.
Меравилья тормозит так резко, что я едва не влетаю лбом в бардачок.
– Не шути так, малышка, у меня на тебя другие планы, – и тут же снова жмет на газ. А потом, обгоняя разом легковушку и грузовик, еще и на клаксон. – Со следующего месяца ты переезжаешь ко мне. У тебя будет отдельная комната, сможешь спокойно учиться, а заодно и попрактикуешься: у меня там кабинет и постоянный поток пациентов, вот и поможешь.
Усевшись ровнее, я тянусь к открытому окну. Мне трудно дышать, щеки горят, ноги и руки бьет крупная дрожь. Еще немного – и подкатит паническая атака: я уже чувствую ее приближение, как чувствует свой девятый вал моряк.
Впрочем, Меравилья знает море не хуже: он тотчас, сбросив скорость, сворачивает направо, на заправку. Машина останавливается, и я, замерев на самом краю грозы, закрываю глаза, с нетерпением ожидая и даже пытаясь отыскать на горизонте проблески ясного неба. Дверца распахивается, его руки хватают меня, вытаскивают наружу – словно из-под черной тучи, притупляющей и мои движения, и даже мысли.
– Ходим и дышим, – он берет меня под руку, – дышим и ходим. А главное: в чем бы ни была проблема, наплюй.
Мы огибаем заправку двадцать запятая два раза, и дыхание понемногу становится ровнее, а кровь снова начинает течь в нужном направлении. Под налетевшим порывом ветра прядь волос липнет к взмокшему от пота лбу.
Меравилья останавливается, приглаживает усы, улыбается. Потом стягивает с моего левого запястья снятую перед экзаменом резинку, пару секунд с ней возится и, положив руки мне на плечи, разворачивает спиной. Его нежные руки аккуратно собирают мои волосы, расправляют спутанные пряди, собирают их в высокий хвост.
– Но теперь, детка, тебе все-таки придется принять лекарство.
Я гляжу непонимающе, даже изумленно: таблеток он мне не выписывал уже лет шесть, с тех самых пор. Может, я заболела? Или это недуг наконец до меня добрался?
Меравилья направляется к магазинчику возле заправки. Я иду за ним, пока он не скрывается за вращающимися дверями, но догоняю только у витрины.
– Так, горький – для меня. А вот против панических атак лучше с джандуйей[34] и цельным фундуком, это отличное седативное. Теперь возьмем плитку белого для моей жены Эльвиры, чьи вкусы местами граничат с тошнотворными, и пару молочных: одну для Веры, одну для Дуранте, а то опять скажут, что я ими пренебрегаю. Ну вот, вся семья охвачена. Сколько с меня? – интересуется он у рыжеволосой кассирши.
– Шесть тысяч пятьсот лир, – отвечает та, не поднимая глаз от кассы. В вырезе низко расстегнутой блузки видна ложбинка между грудей.
– Тогда, рыбка, еще поцелуйчик, – подмигнув, шепчет Меравилья. Она возмущенно вскидывает голову. – Так будет семь тысяч за все.
Он выкладывает на стальное блюдечко деньги, берет с прилавка конфету в серебристой обертке[35], и мы выходим, на ходу разворачивая шоколад.
30
– Дом становится для нас слишком большим. Вера вечно пропадает у какой-нибудь подружки, решила отдохнуть годик, прежде чем поступать на медицинский. Дуранте переживает мистическую фазу: ушел один, с рюкзаком за плечами, обдумывать жизнь. А Эльвира слишком занята активным отдыхом, ни на что другое ее не хватает. Вот увидишь, они тебе понравятся.
– Мы ведь уже знакомы.
– Серьезно? И давно?
– С первого дня года.
– Какого еще года?
– Ничего-то ты не помнишь. Можно подумать, это тебя током шарахнули, а не меня.
– Память, малышка, штука крайне переоцененная, – покручивая ус, заявляет Меравилья, не в силах, как обычно, удержаться от шутки, но тут же смущенно закашливается, должно быть, тоже вспомнив о моей Мутти.
Я убираю седую прядь за ухо, и мы снова выкатываемся на шоссе в направлении Неаполя, ни на секунду не притормозив перед знаком «стоп».
– Это был Новый год, – я, вздохнув, откидываюсь на подголовник, закрываю глаза и снова вижу ту сцену во всех подробностях. – Вы приехали рано утром, твоя жена была в бежевом пальто с большой золотой брошью в форме паука и держала за руку девочку лет одиннадцати-двенадцати. Ты сказал, что она – «истинное чудо», и расхохотался. Потом пошел по отделениям, желая всем счастливого Нового года, а она осталась поболтать с Гадди, он тогда еще был главврачом. Помнишь?
– Первый день года я всегда проводил в лечебнице, среди моего народа. Это ведь день дурака[36], не случайно я родился именно первого января.
– В тот раз ты принес бутылку, думал сказать тост, но Гадди пригрозил, что нажалуется в медицинскую ассоциацию, если ты немедленно не уберешь алкоголь. Ты наполнил его стакан, чокнулся своим, а мы, глотнув, обнаружили, что это лимонад. Полумир тогда больше смахивал на полупустыню, кудрявая докторша была в отпуске, а сестры, торопливо прощаясь, разъезжались по домам, к семьям.
– А вот моя семья как раз была там. Моя семья – это вы.
– Твоя семья – это те, кого любишь. В общем, в какой-то момент твоя дочь пропала, и жена сразу разоралась: решила, будто с ребенком могло что-то случиться. А ты заявил, мол, это самое безопасное место на свете, ведь настоящие чокнутые – там, снаружи. Это-то ты помнишь?
– Как тебе сказать, малышка…
