Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
Оля быстро смахивала пальцами, смаргивала слёзы, а они всё падали и падали. Из кухни с самосвалом, полным пшена, выполз Олежка, тихо тарахтя, подобрался к матери и обнял её за ногу, запутавшись в длинной юбке.
Так они мне и запомнились – Оля, сидящая на табуретке с запрокинутой головой и улыбкой, полной слёз, и её сынок в изножии, прижавшийся щекой к цветастой ткани…
Дружбы у нас не получилось. Слишком мне хотелось её жалеть, опекать, помогать. Утешать. Пить чай на кухне и обличать «этого козла». А ещё строго спросить с его родственников. Как общественность. Что они себе думают? Все ведь мои читатели…
Оля всего этого не принимала совсем. Жалеть её не надо. У них с Олежкой всё прекрасно. Причём здесь… Они отдельно, козёл отдельно. К родственникам – ни-ни, она просто запрещает… И вообще – нет никакой беды. В жизни столько всего… Смеяться надо, а не плакать.
…Давным-давно у меня нет известий о них с Олежкой. Но я точно знаю – мальчика она вырастила. Одна. Шагая по лестнице вверх, с трудом преодолевая ступеньки. За руку с сыном. Весело улыбаясь сквозь слёзы.
Ведь нет никакой беды, правда?
* * *
…Вот думаю: зачем я всё это пишу? Три похожие, как матрёшки, истории. Сюжеты без развития. Люди, о которых давным-давно нет никаких известий.
Но не дает покоя фантазия писателя – придумать им судьбу. Раз – и превратить жизнь героинь в сказку. Как в фильме «Москва слезам не верит».
Чтоб к сорока годам, через тернии – к красоте и успеху.
Вот Ольга, например. Ну кто она теперь? Профсоюзный лидер – вот кто. И не наш, заштатный, а где-нибудь… ну хоть на областном уровне. Простецкий вид облагорожен хорошей стрижкой и отлично сидящим костюмом. Смелый взгляд, напор, независимые суждения. Рубит кулаком воздух, невозможно не слушать! Все с ней считаются, да и чего греха таить – просто побаиваются. Мужики застывают, открыв рты…
Или Олька. Успешная журналистка-международник: каждый вечер по телевизору. Собственная аналитическая программа. Рыжие волосы текут по плечам. Лицо с густой чёлкой, дорогая оправа очков. Умная, интересная, ироничная… Икона стиля. О ней говорят с восторгом, но негромко, изумляются чёткости мышления, глубине эрудиции.
Оля. А! Гулять – так гулять!.. Известная певица. Нет, не из этих, «поющих трусов», – другая… С собственной интонацией, с тайной. Сделавшая свой соловьиный голос приметой десятилетия. Улыбку – узнаваемой из сотен тысяч… И песни – нежные, проникновенные. Каждая женщина слышит в них себя, а мужчина – свою мечту.
Сыновья – красавцы, умницы. Студенты лучших университетов.
И мужья – достойные их, поддерживают под локоток, смеющихся, счастливых…
Смотри, козёл-предатель с пузырями на коленках и жалкими сосисками в авоське.
…А не складывается. Почему-то. Не положено ольхе. Не предназначено природой.
А что положено?
Селиться на скудных заболоченных почвах. Вдали от деревьев других пород.
Хотя… Ветро- и морозоустойчива.
Горит, как порох, сгорая дотла и отдавая тепло до последней капельки.
Ольха.
Голая веточка на фоне неба.
И серёжки дрожат, как слёзы.
Я, папа и все остальные. Повесть в эпизодах
* * *
Если бы я писала сочинение на тему «Моя семья», то начала бы традиционно: моя семья состоит из папы, мамы, брата и меня.
Что есть
Место папы и его роль в семейном механизме переоценить невозможно; когда я думаю об этом, в голову приходят разные технические термины, как то: пружина, рычаг, тяга, силовая установка, генератор энергии. Динамо-машина.
С братом мы – погодки. Он – старший. На сегодняшний день студенты. Технарь и гуманитарий. Лёд и пламень. Брат несколько лет назад объявил себя мизантропом и довольно уютно расположился в тёплом коконе этого определения.
«Да, – говорит он едко, – я не люблю людей». Это – чтобы лишний раз не приставали. Не мешали домоседствовать и игнорировать массовые мероприятия. Бездельничать. Валяться на диване. Слушать музыку. Рисовать. Летать на драконе в красивых доспехах и лупить по башкам двухголового Огра.
В какой-то степени брат – органический противовес нашему вездесущему и всеведущему папе. Невозмутимостью и спокойствием обеспечивает некий призрачный баланс неустойчивой семейной пирамиде.
Мама работает в библиотеке. Её любимое занятие – приносить домой старые книжки – разрозненные томики собраний сочинений корифеев советской литературы 1951 года издания. Или 60-го. И листать потом с блаженной улыбкой, самые трогательные моменты зачитывая папе.
Сегодня у нас что? Ага. Сергей Михалков, том второй. 63-й год. Она читает за кухонным столом, улыбаясь тексту и собственным мыслям. Папа смотрит «Весну на Заречной улице». Брат, «рыцарь диванных войск», щёлкает мышью тут же, неподалёку, отделённый от нас диванной спинкой…
– Смотри, пьеса «Красный галстук», – тихо смеясь, говорит мама папе, и он делает звук тише. – Ничего не напоминает? – «Какое тебе счастье, если ты, например, негр и живёшь в Америке? Тебя же за человека там не считают! Ты сегодня, например, только что родился, и ты уже не человек. Раз ты родился чёрным, а не белым…» А вот ещё: «…У меня мечта доктором стать, как Пирогов! Чтобы меньше советских людей умирало. Кто мне запретит? Никто! А жил бы я не в Советском Союзе, я бы все свои мечты во сне видел, раз у меня в банке золотых денег нет…»
– Во-о-от, вот… – оживляется папа, – я же в детстве именно так и думал! Молился просто, умирал от счастья, что родился в Советском Союзе! Как негров жалел, бедных… В трущобах. Негритят на помойке. Смотрят жалобно так, глазёнки таращат… Спать не мог прямо, ворочался. А у меня – и кровать, и велосипед… Секции спортивные, какие захочу…
Я ставлю чашку с кофе на стол и с интересом наблюдаю за всё более распаляющимся папой.
– Нечего смотреть, – задиристо говорит он, поймав мой насмешливый взгляд. – Да, да, да, верил во всё. И сейчас верю!.. – почти кричит папа. – Нормально у нас тогда было, любые пути открыты!..
– А у негров, значит, ненормально…
– Да! Ненормально! Ты хоть про Анжелу Дэвис слышала что-нибудь? Вот и молчи!..
– Время такое было, – примиряюще вздыхает мама. Она уже и не рада, что затеяла этот разговор. – Конечно, верили… Галстуки свои красные с гордостью носили.
– Вот… – оживляется папа. – Чётко помню, как нас в пионеры принимали. Галстуки повязывали. Галстук, кстати, дело непростое – там всё символично. Вот символ чего – завязанный галстук? – и смотрит поочерёдно то на
