Индекс Франка - Иван Панкратов
— Неплохие фантазии, — хмуро перебил Москалёв. — Но чересчур.
— Да нормально, — махнул рукой Лазарев. — Почему не помечтать? У меня была знакомая медсестра — не из нашего отделения. Даже не из нашего стационара. Всем была хороша, но пьянела с полрюмки. И на природе как-то набралась, начала выплясывать под шансон, споткнулась и головой об дверь машины ударилась. Ремонт тогда почти в десятку встал, между прочим…
— А голова? — поднял на заведующего взгляд Михаил.
— Голова бесплатно зажила, — дополнил рассказ Лазарев. — Но она потом уволилась. Стыдно ей стало.
— Значит, не всё плохо там было, — констатировал Виктор. — Совесть от удара проснулась. Но ты же про что-то другое спрашивал? — обратился он к Москалёву. — Поясни уже.
Михаил долго собирался с мыслями, потом ответил:
— Бывают такие моменты… Когда самой лучшей медсестрой оказывается та, что готова что-то сделать вместо тебя. Ты приходишь и говоришь, например: «Там у пациента на лице ожоговые пузыри, надо бы убрать». И при этом имеешь в виду, что сам их уберёшь. А она тебе в ответ: «Да, конечно, сделаю». Сделаю, понимаете? То есть она это восприняла, как указание к действию. И в этот момент ты должен, просто обязан напомнить ей, кто здесь врач. Но ты… Ты понимаешь прекрасно, что эти пузыри — фигня, если честно. Почему бы ей не доверить такое дело, тем более она тут уже с десяток лет отработала и сделает всё в лучшем виде. Ты молча закрываешь дверь в перевязочную и идёшь пить кофе… Нет, потом ты, конечно, вспоминаешь, что надо бы проверить, как у неё получилось. И понимаешь, что получилось замечательно. Всё, с этого момента ты заложник своей лени.
— Так кто-то накосячил? — недоверчиво спросил Лазарев.
— Марина в перевязочной, — махнул рукой Михаил. — Доверил снять скобки у Муравьевой. Мелочь же, они по сто раз их снимали у пациентов без нас. И кто ж знал, что у Муравьевой именно в этот момент приступ случится.
— Она же с эпилепсией? — уточнил Виктор. — Собственно, она из-за неё сюда и попала?
— Да, в приступе ведро с кипятком перевернула, — Москалёв расстроенно смотрел куда-то в окно. — А тут никого рядом не было, помочь никто не успел. Марина скобку зацепила, а пациентка на пол возьми и завались в приступе. И вместе со скобкой весь лоскут в руках у сестры и остался. С приступом-то разобрались, меня позвали. Маринка стоит с инструментом в руках и на меня смотрит, как ребёнок провинившийся. А я сказать ничего не могу.
— Так она бы и у тебя завалилась с таким же результатом, — Платонов сказал то, о чем думали сейчас все в ординаторской.
— Да. Но это было бы — у меня, — Москалёв не согласился с Виктором. — А теперь…
Он с досады махнул рукой.
— Ты же понимаешь, почему так произошло, — после минутной паузы сказал Лазарев. — Так что нечего тут философию разводить насчёт того, кто лучше, а кто хуже. Ты ещё скажи, что она виновата в том, что на себя это решение приняла.
— Да не скажу, конечно, — Михаил, кусая губы, смотрел немного мимо заведующего — ему было стыдно. — С моего молчаливого согласия… А у Муравьевой ещё и муж какой-то скандальный… Журналист, кажется. Хотел статью написать про то, как мы хорошо лечим. Теперь напишет…
— Ничего он не напишет, — Платонов укоризненно посмотрел на Москалёва. — Я помню, у неё резерв был взят на операции, мы же вместе пластику делали.
— Был, — подтвердил Михаил.
— Наркоз, двадцать скобок — и всё на месте. Только разберись с эпилепсией, Балашов её сильно не любит, может и отказаться. В конце концов, если она потерпит, можно и под одним промедолом.
Москалёв молча развернулся и быстро вышел в коридор.
— Хорошая сестра — на вес золота, — мечтательно сказал Лазарев сразу после того, как Михаил хлопнул дверью. — Опыт, самообладание, умение активно подчиняться…
— Активно — это в процессе работы уметь подсказывать так, будто ты сам до этого додумался? — уточнил Виктор. — Я бы сказал, это одно из главных умений не только хорошей медсестры, но и хорошей жены. Помню, как первый аппендицит сделал… Ночью, без ассистента. Мне операционная медсестра практически весь ход операции рассказывала. И ведь я его вроде знал, от и до. Но так получалось, что я только задумался, а она уже: «Вот зажимы, давайте обложимся… Вот вам Пеан на брюшину… Удобнее на шесть Микуличей… Давайте в мокрую салфетку завернём…» Приходишь в какое-то мужское очарование таким женским тактом и профессионализмом. Мне тогда казалось, что я в неё влюбился. Помню, Таня её звали. Татьяна. Жена одного нашего доктора, так что влюбляться там было крайне противопоказано. Но, собственно, это чувство быстро прошло — оно каким-то искусственным было, я уже потом понял. Это у меня так проявилось мужское уважение к женщине, которая знала на тот момент не меньше моего в плане оперативного искусства. Она же ассистировала вообще всем хирургам госпиталя — и насмотрелась много чего, в том числе и хитростей всяких, и нестандартных ситуаций. Вот уже почти семнадцать лет прошло, а я операцию эту помню, и имя её…
Лазарев промолчал, думая о чём-то своём. Виктор вздохнул, вспомнил о рапорте, что лежит со вчерашнего вечера в столе, встал и вышел на крыльцо. Ему нужно было подышать, подумать. Принять решение, наконец.
Отойдя немного за угол, он подставил лицо не греющему уже солнцу, поёжился под халатом, пожалев, что не надел куртку, но возвращаться за ней желания не было. Воспоминания о госпитале всколыхнули в нём что-то, заставили погрузиться в прошлое. А помнил он многое. И не только о сёстрах.
Всплыла перед глазами ставшая за много лет работы родной проходная, корпус приёмного отделения, голубые ёлочки, выросшие возле него до второго этажа, клумба возле окон маминого кабинета, полная астр и ещё каких-то цветов, чьих названий он уже не мог вспомнить. Центральная аллея, бюсты Пирогова, Боткина и почему-то Калинина; единообразно покрашенные лавочки, бетонный квадрат на месте снесённого втихомолку памятника Ленину напротив входа в травматологию.
Огромные пирамидальные тополя, понатыканные без какой-либо схемы; белое одноэтажное здание лазарета, с которого больше ста лет назад начинался госпиталь — только сейчас вместо лазарета там была библиотека. Заброшенная офицерская столовая, чьи заколоченные по фасаду окна напоминали какие-то фронтовые будни; зато позади неё кипела жизнь, в огромных помещениях располагались слесари, столяры и прочие техники госпитального закулисья.
Шипящие паром автоклавы операционных; пахнущая солдатской пищей за сто метров кухня; стаи местных собак, что выкармливали щенков за счёт доброты сестёр и санитарок. Огромные пустыри, заросшие травой по пояс — на них никто так и не смог построить ничего полезного для военной медицины. Каждое лето солдаты из рабочей команды жужжали под окнами газонокосилками, раздражая этим звуком и врачей, и пациентов.
Платонов вырос в госпитале — сначала как ребёнок, сын и внук врачей, а потом уже и как врач. Эти несколько периодов взросления он помнил хорошо — и на каждом этапе, кроме деда и мамы, у него было ещё много всяких наставников.
Одних только начальников отделения у Платонова было… Сколько же их было? Девять!
— Девять, черт побери, — брови сами взлетели на секунду вверх. — Я как-то и не считал раньше…
Первый — травматолог, прошедший через Афганистан. С огромными руками, зычным голосом, прекрасной оперативной техникой. Вместе с дедом они чудесно работали почти два года, до первого сокращения штатов. Начальник, найдя в себе коммерческую жилку, уволился из армии и открыл первую в городе частную клинику.
Второй — тоже травматолог, вышедший из полостной хирургии. В армии с этим всегда было просто (точно так же Платонов спустя годы стал нештатным проктологом госпиталя — просто был отдан приказом; неважно, есть
