Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
А к нам в класс пришел все тот же географ и попросил сдать тетрадки на проверку. А кто не сдал, повторно был спрошен, почему он нарушает распоряжение учителя. Вы же должны слушаться учителя – не так ли? Учащиеся нехотя, под давлением жесткой логики отдавали тетрадки. Больше мы их, кстати, и не видели. А по школе поползли слухи, что муж что ли её, или уж она не замужем, а какой-то родственник, да, наверное, родственник, не впрямую, но как-то был связан с обвиняемыми, Синявским и Даниэлем. Может быть, читал их? И его, конечно, не в Сибирь, но на поселение грозились упечь, и тянулось это несколько лет. Все в семье надеялись, что как-нибудь отстанут, ведь несколько лет уже прошло, не отстали, а как обещали, дали ему эту самую ссылку. В расстроенных чувствах Елена Георгиевна, зная, что она не сможет так жить теперь, опасаясь, что её саму отправят без суда и следствия, взяла и выступила с той кафедры, которую имела. То есть перед нами. Ни для чего-либо, лишь только для того, чтобы оставить память в следующем поколении, которое ей довелось воспитывать и просвещать.
Как это? Смыслопородитель-интеллигенция лишена прав на собственный продукт? Тогда я этого не поняла. Больше я Елену Георгиевну в нашей школе я не видела, куда она делась – не знаю. Зато, мне кажется, впервые у нас с мамой начались большие взрослые разговоры.
Глава 12
Генка распоясался
Для пьющих и попивающих армия – самый большой кусок насильственной трезвости человека, самый большой и продолжительный взлет человека, которого с первого взгляда еще и не распознать – нормальный он или долго и принудительно не пил? Понять трудно, но не влюбиться в такого – совершенно невозможно. Генка пришел из армии, как и положено – с начищенными блестящими пуговицами, начищенными сапогами, белым подворотничком, отутюженной форме, со всеми значками на груди и привыкнув держать грудь колесом, радостный, подстриженный под полубокс, в полной уверенности, что все девушки города – только его. И потому он был возмущен и никак не мог понять, почему я в другом, прямо противоположном ему настроении. Он – то, конечно, удивился, как я выросла. А я враждебно и демонстративно захлопывала передним двери кухни, ванны, своей комнаты. Получив холодную отповедь от, видишь ли, интеллигентки, он решил устроиться на такую работу, чтобы всем стало ясно, что полгорода девушек за счастье почтет жить с ним.
Получив в армии водительские права, он пошел работать водителем скорой помощи. В его бригаде был целый штат медсестричек. Таскал медсестричек домой без разбору. Что-то они принимали без разбору, так что в туалете или ванне он мог упасть и лежать. Потом его уволили. Он лечился. Устроился таксистом и начал водить беспорядочно девок с вокзала, а в конце и даже какого-то мужика, с которым они не поделили что-то. Сами понимаете, после смерти матери и отца он одичал, завел голубей, ну, это же замена большой любви, и чистой любви, а мужика того зарезал.
– А говорят, Генка в тебя влюбился, – остановила меня как-то лифтерша.
Я хотела эту лифтершу ударить скрипочкой по голове. Что он себе придумал, у меня даже в голове этого никогда не было, тьфу!
В коридоре происходили безобразные сцены:
– Иди, иди сюда, поварешкой по голове сразу получишь, – мама охраняла меня, стоя в дверном проеме.
– Стой, Ген! – хватала сына в своем дверном проеме соседка Галина Прокопьевна, – не иначе как она с милиционером связалась, раз такая прыткая. Ты что, не видишь, она посадить тебя хочет!
Середина коридора пуста.
– Надо Ирке позвонить. Муж ее, милиционер, всех тут местных знает, спросить у нее, откуда в ней такая прыть? – уже мужу, отвернувшись в комнату, говорила Галина Прокопьевна.
Середина коридора пуста. Только воинственно ощерились две большие вешалки с пальто, плащами и куртками одной и другой семьи, как Монтекки и Капулетти.
– Да какое! – кричит сосед Иосиф Петрович из комнаты. – Я видел, ее грузин с Дорогомиловского рынка провожал. А это еще похуже милиции будет. Грузины – те все друг за дружку, только тронь одного. Костей тут не соберешь. Назад, Генка!
– А я и грузинов, и всех, кто к ней придет, ножичком пырну! Она у меня дождется, вот увидите!
– Стой, Генка! – взревела мать.
Коридор, будучи поколеблен конвульсивным движением Генки, опять опустел.
Первая дверь с треском захлопывается. По коридору, как по нейтральной полосе, пробегает в руки матери демобилизованный солдат Генка, и вторая дверь также захлопывается.
А потом было ещё хлеще.
– Вроде дымом пахнет. Ты ничего не чувствуешь? – встревожилась мама. – Живем как на вулкане, может быть всё, что угодно.
– Пойду, посмотрю, – мама боязливо открыла дверь, вдруг там полное ведро со шваброй притолкнуто предупредительными соседями, чтобы член нашей семьи, если забудется, споткнулся об него, но чтобы сказать можно было – глаза разуйте, я тут пол начала мыть.
Мама вбежала обратно:
– Да нет, там правда дымом из-под двери тянет. Что же делать? Побегу к соседке в параллельную квартиру, пусть она, как человек нейтральный, вызовет милицию.
– Может не надо, мам? А если там огонь? Ну и пусть сгорят к чертовой матери, надоели!
– Ну тогда вместе с ними и мы сгорим!
Ах черт, никакого покою с вами! Не дают сосредоточиться. Я выбежала в кухню. По коридору уже стлалась дымовая завеса, а в дверь звонила милиция.
– Что у вас тут?
– Вот, сами видите, – зажимая нос, сказала мама.
– А кто из соседей дома? Или нет никого?
– Да нет, есть, но она лежачая.
– Но что ж, лежачая тоже может сказать или крикнуть.
– Да нет, вы понимаете, у нас вражда, она даже если и гореть будет, ничего не скажет. У нее сын пьющий, нигде не работает, часто деньги с нее спрашивает, чтобы выпить, а она не дает, просит почтальона, чтобы он ей под простынку клал, и не дает. Сама-то она встать не может. И сегодня утром требовал, буянил, бегал по коридору: «Дай три рубля, а то убью! Убью я тебя мать, сказал – убью, значит, убью!» – торопливо проходя из предбанника в коридор, плотно грузила милиционера мама.
Потом милиция выбивала дверь. «Есть кто?» – «Да». – «Откройте!». – «Я встать не могу!»
Когда вышибли дверь, комната уже была полна дыма. На постели лежала соседка, завернутая в ватное одеяло, которое тлело, а кровать уже
