Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Рита была из-за его прихода вне себя от возмущения. С ней не общается, а на похороны пожаловал. Она настолько была изумлена, что даже разговаривать с ним не стала. Она подробности его донжуанских походов через подругу Матюшину узнавала по телефону. «Провинциалка, пробивная, успела уже в Министерство рыбного хозяйства затереться. Конечно, не чета нам, простым учителешкам-физручкам. И родить смастерила, и привязала сразу, даже не зная человека. А мы всё миндальничаем – да каков, да как – вот потому одинокими и остаемся. А там действуют, не думая, им терять нечего, они из провинции. Говорят, и квартиру получил, и ребеночка-то прописал туда. Но ладят плохо, так что у тебя шансы есть», – успокаивала Риту верная подруга Матюшина.
– Не нужен мне никто!
– Ну это правильно. Что это за муж – хуже горчицы? Мужики поговаривают – к тебе рвется.
– Незачем. Никого не приму.
И так было в семье, будто бы всё в порядке, и он держался на отшибе, будто не знал никого. Да и приди он – не пустили бы. Но это – в норме. А когда горе и он пришел почтить – никто ему слова не сказал. Он воспользовался этим и присоседился к Рите. И так все похороны и поминки ходил за ней хвостиком.
Изнемогла Рита, слушала молча, пока дела были, а вечером – тут гроб, а тут он пришел, и не удержалась. Привела на кухню и слушала эту отраву, задыхаясь в ней и глотая её. А он всё говорил и говорил, что любит её, что всегда только её любил.
В такой день семья смолчала, не замечала, что пьян. Никто камень в него не бросил. Но потом он перешел в комнату и выговаривал уже мне:
– Да, не углядели вы за отцом-то. Одна всё в школе, другая по командировкам. Вот и канул человек. Сидели бы обе дома, одна бы готовила, другая, как благонравная дочь, книжки бы ему читала. Вот он бы в гараже и не перетрудился, да не пере-скандалился бы с теткой-начальницей. Тоже хороша особа! Видит, что пенсионер одинокий, неухоженный – к ногтю его! Э-э-э… да что с вами говорить! Разве вы мужскую душу поймете?
Нет, это терпеть невозможно, как это он мою мамочку куда-то запихивает! Да в нашем доме! И что это тетка Ритка его не выгонит?
Но тетка не шла, видимо, сдалась, опять хочет принять его. Но я уж этого не потерплю! Я не сдамся!
– Знаете что, Сева Нелидович? Я попрошу вас мою маму так не порочить! И вообще не рассуждать про нашу семью бездоказательно и безапелляционно. И если я молчу про это из уважения к вашему возрасту, то это не значит, что я с этим согласна. Прошу иметь это в виду и больше в нашем доме такого не говорить, – и я вышла вон из комнаты, раз тетка Ритка не собирается его вытуривать. Ну, это их дела, а я свою семью порочить не дам.
Потом приехала тетенька Валя. Вот кто мне нравился. Сама себя захотела обмануть – и обманула в жизни. И не отчаивалась. Четыре раза сходилась с мужчинами и четыре раза выходила от мужчин.
А мама, как ответработник, сама поместила свою судьбу в брак «пятьдесят на пятьдесят»: уважала мужа как старшего по чину и родила дочь. Вполне себе приличный брак.
Тетки хотели отъединить меня от папы, оставить в моем детском мире, где им было дадено место заместителей вечно командировочной матери. А в подростках нужен отец, мужское внимание. И у нас с папой уже наладилось особое взаимопонимание. Но инфаркт помешал этой возможности. Для меня это была катастрофа – опять оказаться полностью в женском обществе. Но смерть не спрашивает про наши желания.
А после похорон встретилась нам в метро сестра папы, заведующая поликлиникой. Она (в отличие от моих теток, которые делали вид, что дружат с зятем) демонстративно, видя нас, не подошла и не выразила сочувствие вдове. Видимо, ждала, пока мать сама подойдет и что-то скажет. Мать или не нашлась или была оскорблена тем, что сестра, видя нас, не подошла. Так мы и ехали до следующей остановки, как чужие. Пятнадцать лет брака и дочь – ничто?
Глава 10
Еврейская диаспора в школе
Как только ушли после восьмого те, кто срывал уроки и хулиганил, освободилось место для духовного развития и серьезных разговоров с учителями о будущей профессии, и стало ясно, что само ничего не придет. Духовное развитие нужно добывать. То есть осмыслять, где мы находимся всей страной и куда нам двигаться. И выяснилось, что социализм дальше не работает. Поэтому пропаганда выдумала еще одно утешительное словечко – теперь мы будем не социализм, а «развитой социализм».
Всем здравомыслящим было ясно, что это топтание на месте. Что нация – в заложниках. А еврейская диаспора как раз в это же время поняла, что им не надо топтаться вместе с русскими, а надо репатриироваться, возвращаться к своим корням. Там, в диаспоре началась возрождение нации: изучение языка и духовного наследия – Библии, там шли живые интеллектуальные процессы. И если я хочу жить духовно – то вот мне друзья-товарищи. Нельзя заниматься мертвечиной под дулом автомата. Но дома это не скажешь. Дома мама – большой начальник и профорг. Лучше помалкивать.
С точки зрения профессии я хотела взять старостат с замахом на будущий профессиональный рост и начальничество. Поэтому с мамой я разговаривала о смерти Горького – какой она была? Самостоятельной или его поторопили? А с Ритой Иванной – про итоги колхозной коллективизации, когда их пьяный председатель колхоза назло катался на лошади перед их окнами. Но я никогда не заговаривала в семье о новом теперешнем периоде государства, потому что знала: русским самоопределение не поднять. А евреи могут и уже делают это, и с ними надо разговаривать о настоящем. И первая, с кем надо говорить (жаль, Юру, но его нет) – это наша немка Виктория Ильинична, то есть еврейская женщина, преподающая нам немецкий язык. Она выработала в себе неприязнь и несогласие с государственной политикой шельмования её, отрицания её права на выезд за границу к своим германским родственникам.
Кто-то нам подкинул идею бунта на её уроке по модели фильма «Республика ШКИД» в надежде, что она сломается или выйдет из себя, побежит к директору жаловаться, но она железной рукой умного преподавателя быстро это всё прекратила.
